Мария кикоть монастырь. Мария кикоть, интервью

Книга Марии Кикоть «Исповедь бывшей послушницы» вызвала множество самых разнообразных эмоций у читателей. Изначально женщина выложила пост в своём блоге, где поделилась своими воспоминаниями и мыслями. Уже тогда многие начали комментировать и писать ей. Кто-то был согласен, подтверждал её слова, кто-то – обвинял во лжи. Всё дело в том, что Мария затронула серьёзную и болезненную тему религии. Уже после была выпущена её книга, которая была написана Марией не столько для общественности, сколько для себя самой.

В жизни Марии был период, когда она решила посвятить себя православной жизни. Она стала монахиней в Оптиной Пустыни. Но почему же теперь она стала “бывшей послушницей”? Причин этому много, но все они имеют одну суть – за стенами монастыря она увидела совсем не то, что ожидала. В книге женщина рассказывает о том, что творилось вдали от людских глаз. Она не пишет со злостью или желанием отомстить, её повествование спокойно и размеренно, оно больше похоже на описание картины. Картины, которая несколько лет изо дня в день стояла перед её глазами.

Автор книги открывает глаза на многие моменты, о которых никто ранее не говорил. Например, это ужасное отношение к монахиням. Монастырь оказался настоящим адом, в котором женщины не имеют права голоса, они могут страдать от болезней, но никто не будет спешить им на помощь. Никого не волнует их душевное и физическое состояние. Они могут умереть в страданиях и одиночестве. Это очень больно читать, но эти слова подтверждают и другие люди, к сожалению.

Книга очень своеобразна, поэтому и вызвала столько споров. Люди привыкли относиться к православной церкви как к чему-то возвышенному, высокодуховному. Они привыкли думать, что за стенами монастыря понимание, умиротворение и покой, а в этой книге рассказано о другом. Кого-то это может оскорбить, но это не значит, что это не может быть правдой.

Произведение было опубликовано в 2017 году издательством Эксмо. Книга входит в серию "Религия. Война за Бога". На нашем сайте можно скачать книгу "Исповедь бывшей послушницы" в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt или читать онлайн. Рейтинг книги составляет 3.38 из 5. Здесь так же можно перед прочтением обратиться к отзывам читателей, уже знакомых с книгой, и узнать их мнение. В интернет-магазине нашего партнера вы можете купить и прочитать книгу в бумажном варианте.

Исповедь бывшей послушницы

Мария Кикоть

Религия. Война за Бога

Полная версия истории бывшей послушницы, прожившей несколько лет в одном из известных российских женских монастырей. Эта книга была написана не для публикации и даже не столько для читателей, сколько прежде всего для себя, с терапевтическими целями. Автор рассказывает, как попробовала идти по пути монашества, попав в образцово-показательный монастырь. Она никак не ожидала, что святая обитель окажется похожей на тоталитарный ад и заберет столько лет существования. «Исповедь бывшей послушницы» – это жизнь одного современного женского монастыря как она есть, описанная изнутри, без прикрас.

Мария Кикоть

Исповедь бывшей послушницы

© Кикоть М. В., текст, 2017

© Чепель Е. Ю., предисловие, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2017

Книги серии «Религия. Война за Бога»

«Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни»

Жизнь в церкви, как она есть. Эта книга – открытое окно в российскую церковную жизнь XXI века, через которое каждый может увидеть основные ее узлы, линии разлома и те повороты, которые, возможно, оказались роковыми. О провокаторах и праведниках, о мощи админресурса и силе совести, о загребущих щупальцах зла и узком пути к незакатному Свету.

«Эпоха пустоты»

Лучшая книга года по версии Publishers Weekly. Холодный и незащищенный мир, в котором нет Бога – можно ли жить в таком мире, сохраняя уверенность в себе, надежду и энтузиазм? Фридрих Ницше, Уильям Джемс, Боб Дилан и другие великие люди нашли иной смысл нашего существования.

«Войны за Иисуса: Как церковь решала, во что верить»

Всемирно известный историк Филипп Джекинс представляет книгу о самой темной и загадочной эпохе в истории христианства. Интриги, заговоры, разборки, насилие и хаос в древней церкви? победители в войнах за Иисуса решили, во что и как будут верить все христиане.

«Жизнь без бога. Где и когда появились главные религиозные идеи, как они изменили мир и почему стали бессмысленными сегодня»

Как появились представления о божественной сущности? Почему в религиозной жизни так много невежества? Делает ли вера совершеннее человека и мир? Эта книга – новое слово в вечном разговоре о вере и неверии. Она дает ориентир: главное в жизни с Богом или жизни без Бога – это жизнь, а религиозные представления могут сбить нас с курса на здравый смысл и духовную зрелость.

Вступление

Когда ты нашел смысл и истину в православии, то всё и все вокруг обещают (да и сам надеешься), что принадлежность к церковному сообществу и доверие старшим дают гарантии. Делай так-то и так-то, тогда спасешься – таких рецептов можно много прочесть во всякой благочестивой литературе. И вот, вроде все делал правильно, как в книжке написано, как батюшка благословил, вроде исполнял волю Божию… А получилось…

Книга Марии Кикоть – это попытка осмыслить, почему послушница превратилась в «бывшую» и ушла из образцово-показательного монастыря, куда ее благословил поступить духовный отец. Автор рассказывает, как в 28 лет она стала православной и попробовала идти по пути монашества, никак не ожидая, что святая обитель окажется тоталитарным адом. В книге нет какого-то остросюжетного «экшна» или интриги. Но жизнь женского монастыря как она есть, описанная изнутри, без прикрас, производит очень сильное впечатление.

«Исповедь бывшей послушницы» была написана автором не для публикации и даже не столько для читателей, сколько прежде всего для себя, с терапевтическими целями. Но повесть мгновенно срезонировала в православном рунете и, как многие заметили, произвела эффект бомбы. Оказалось, что «бывших» много. Оказалось, что бесправие послушниц и монахинь, безразличие начальства к их психическому и физическому здоровью, душевные страдания и поломанная жизнь – это не исключение, а скорее типичная ситуация для современной России. И автору удалось рассказать обо всем этом так, что заткнуть уши уже как-то не получается.

После того как Мария опубликовала свою «Исповедь» частями в Живом Журнале, ей ответили десятки женщин и мужчин: чтобы подтвердить истинность ее слов, чтобы дополнить их своими историями, чтобы поблагодарить за смелость и решимость. Получилось нечто похожее на флешмоб #янебоюсьсказать о пережитом сексуальном насилии, который недавно потряс русскоязычное интернет-сообщество. Только в рассказе Марии речь идет о насилии эмоциональном – о манипуляции людьми, которое и мучители, и жертвы выдают за истинную святоотеческую традицию православного монашества.

Нашлись, конечно, и критики. В чем бы Марию ни обвиняли, я не думаю, что она нуждается в защите или оправдании. История этой книги говорит сама за себя – своей искренностью и простотой она случайно попала в какое-то сокровенное место системы, и защищать его будут даже вопреки здравому смыслу. Но о некоторых упреках в адрес автора я все-таки упомяну. Кто-то заметил, что заглавие не соответствует содержанию: в «Исповеди» нужно-де писать о своих грехах, а тут не видно укорения себя и раскаяния. Это, однако, не так. Нелишне вспомнить, что в православии (только настоящем, а не тоталитарном) исповедь (или покаяние) это таинство деятельного изменения себя, своей души через осознание своих ошибок, процесс, в котором Бог сотрудничает с человеком. Я вижу в книге Марии именно такую перемену ума – так переводится греческое слово «метанойя», покаяние – в отношении себя, своей веры и своего опыта. Другое сомнение некоторых читателей – в правдивости рассказанного. Тут можно и не комментировать – мне, скажем, вполне достаточно публичных свидетельств нескольких человек, непосредственно связанных с монастырем и упомянутых в повести. Скорее даже наоборот – Мария о многом умолчала: где-то по недостатку памяти, где-то из опасения навредить людям. Об этом она и сама пишет у себя в ЖЖ.

Самый успешный российский православный интернет-портал взял несколько интервью-комментариев по поводу «Исповеди» у нынешних игуменов и монахов РПЦ. Практически все они попытались оправдать монастырь и описанные в нем порядки, а автора обвинили в непорядочности и в отсутствии смирения и терпения. Один из респондентов, наместник Валаамского монастыря епископ Панкратий, не читавший повесть, выразил недоумение, почему же сестры до сих пор не ушли из такой обители, и посоветовал всем из плохого монастыря разбегаться. Если бы он все-таки прочитал «Исповедь», то он бы мог в деталях узнать о механизме превращения людей в безвольных и преданных рабов, который так прекрасно описан Марией и на уровне психологической зависимости, и на уровне материального бесправия. Сопротивляться построенной системе, когда ты уже попал внутрь, практически невозможно. А те, кому удается сбежать и справиться с чувством вины от того, что нарушил благословение игумении (а значит, конечно, и «волю Божию»), остаются наедине со своей собственной десоциализацией и депрофессионализацией, случившейся за годы пребывания в монастыре. Поэтому многим ничего не остается, как «покаяться» и вернуться. Но неужели епископ Панкратий, сам монах, который провел немало времени в церкви и знает о монастырской жизни значительно больше, чем кто-либо

Страница 2 из 13

другой, ничего об этом не слышал?

Многие ответы-апологии прямо или косвенно доказывают правдивость книги. Это, например, письмо девяти игумений в защиту монастыря, подписанное его «выпускницами», духовными дочерьми игумении Николаи, которые теперь сами стали настоятельницами в российских женских обителях. В этом письме – даже если отвлечься от стилистики доноса в лучших советских традициях – матушки сообщают, что на самом-то деле в монастыре есть и сауна, и сыроварня, и аптека, и заграничные поездки для детского хора, и богатые трапезы… Но все эти атрибуты эффективного менеджмента для гостей и спонсоров никак не опровергают, а, напротив, подтверждают многие подробности, описанные Марией. Они лишь усиливают впечатление, что внешнее благолепие в нынешней церковной системе оказывается для кого-то из церковных руководителей важнее, чем возрастание верующих людей во Христе.

Ни сама игумения Николая, ни вышестоящее церковное начальство пока никак не прокомментировали появление «Исповеди». А ответы разных других батюшек и матушек сводятся, по сути, к тем же советам ни о чем, которые в книге давал Марии ее духовник отец Афанасий: смиряйся, терпи, кайся. Почему-то все они не могут или не хотят защитить вверенную им на попечение душу, что, вообще-то, и есть их первая пастырская обязанность (а вовсе не отстаивание корпоративных интересов).

Почему же такая бурная реакция? Очевидно, «Исповедь» задела какой-то ключевой узел современного российского православия. Главная ниточка в этом узле, за которую невольно потянула Мария – послушание начальнику, которое делается высшей и фактически единственной добродетелью. Мария показывает, как «послушание», «смирение» и «благословение» становятся инструментами манипуляции и создания концлагеря для тела и души. Тема манипуляции в современной РПЦ недавно была поднята в публичной лекции психотерапевта Наталии Скуратовской, которая, кстати, тоже вызвала возмущение у некоторых верующих (правда, вопрос: верующих во что?). Смысл их возмущения сводился примерно к следующему: манипуляции в Святой Церкви? Да как вы могли осмелиться сказать такое?!

Между тем Мария в своей книге рассказывает именно о том, как старец, игумения, духовник злоупотребляют своей властью над доверившимися им людьми. А средство манипуляции здесь – это искреннее стремление человека к истине и поиск Бога. Это страшно. Тут вспоминаются слова Евангелия, что есть грехи, которые не простятся ни в сем веке, ни в будущем. Вопрос, который возникает у нормального человека: как получилось, что мы так далеко зашли в поисках православной жизни, что апологеты игумении пеняют Марии на то, что она недостаточно возлюбила вот это вот все и потому сама виновата, что свернула со спасительного пути? Где и когда произошла и происходит подмена истины корпоративностью и субкультурой?

Другая ниточка – это монашество. Вроде как считается, что в миру все мирское и, соответственно, требования к чистоте жизни и служения ниже, тогда как у монахов – повышенная концентрация святости или по крайней мере борьбы с грехом. Если в обычном приходе в миру творится черт-те что – поп, например, корыстный, и духовной жизни ни у кого не наблюдается, – то это, в общем, объяснимо. Ведь все мы грешные и живем среди соблазнов и искушений мира. А вот когда оказывается, что у монахинь ангельского образа, невест Христовых, которые специально собрались, чтобы спасаться и духовно возрастать, в специальное место, где они ограждены от мирских страстей и где должны быть все условия подвизаться – вот если у них не только процветает порок, но и приобретает еще более уродливые формы, чем в миру… Опять впору задуматься, что же происходит с РПЦ. Эта книга как минимум развенчивает миф о какой-то особенной святости монастырской жизни. Монахини – обычные люди, причем как они пришли в монастырь обычными, так обычными и остаются, а святыми не становятся. И что гораздо важнее – рассыпается иллюзия безусловной спасительности пребывания в монастыре. Если в монастыре что-то пошло не так, то как бы тебя ни благословляли на подвиг старцы, как бы ты ни смирялся и ни терпел, скорее всего, ты нанесешь своей душе вред, и есть все шансы, что непоправимый. Поэтому спасибо Марии за книгу-предупреждение: теперь есть надежда, что те, кто ее прочтет, не будут уже слепо доверять своим духовным лидерам, не отступятся под их давлением от себя, от своей души, от своих собственных отношений с Богом, от своего призвания (монашеского или иного). А для уже ушедших из монастыря «Исповедь» будет поддержкой на пути к реабилитации. Потому что за этим текстом стоит огромная внутренняя работа с собой, со своим сознанием, отравленным в деструктивной среде. Это тяжелый период возвращения к жизни, к профессиональной деятельности, к близким. Спасибо Марии и за этот труд, проделанный ради себя, но в итоге ради читателей и нас всех. Не будь его, такая книга не могла бы быть написана и не могла бы быть написана именно так – чтобы через положительный опыт преодоления созидать в читателях что-то хорошее.

И особенно с пользой для себя прочтут эту книгу любители православной аскетики. Дело в том, что «Исповедь» помогает в приобретении такой святоотеческой добродетели, как рассуждение помыслов, страстей и добродетелей (см. «Лествица», Слово 26), то есть умения различать настоящее от подложного, истинных пастырей от волков, вредное для души от полезного, нормальную духовную пищу от яда. А у православного мейнстрима в нашей стране с этой добродетелью вообще все не очень хорошо и уже давно (как минимум с 20–30-х годов XX века, когда многие верующие из ложно понятого послушания поддержали свое церковное начальство, которое поддержало коммунистов-безбожников). Кстати, о «Лествице» автор пишет с какой-то особой горечью – это одна из немногих ярких эмоций в книге (так-то вообще «Исповедь» написана сдержанно и по-деловому). Автор спрашивает: кто разрешает продавать такую прекрасную рекламную брошюру монашества, как «Лествица», в каждой церковной лавке? Но повесть Марии не оставляет ощущения, что монашество по святым отцам исчерпывается страхом и рабством, которые устроила у себя в монастыре игумения. Это видно в размышлениях автора, в цитатах святых отцов, которые она приводит. За ними стоит, как мне кажется, простой вопрос: пережитое бывшей послушницей в монастыре – это и есть то самое, о чем говорится у аввы Дорофея, Игнатия (Брянчанинова), Илариона (Домрачева) (автора «На горах Кавказа»), у того же Иоанна Лествичника?

Может быть, Мария со мной и не согласится, но «Исповедь бывшей послушницы» – это все-таки тоже реклама монашества, только другого, того, о котором она прочитала в книгах. О многих вещах в своей монашеской жизни автор говорит с большой любовью: немноголюдные службы без торжественности, молитва, осмысленная работа, общение с некоторыми сестрами, забота о животных, ее обращения к Богу, к Евангелию, старания хранить верность монашескому призванию, – все это ей удавалось осуществить, хоть и не благодаря монастырю, а вопреки. Все это помогало ей там выживать и не отчаиваться, хотя и отложило, видимо, ее окончательный уход. Но почему нельзя все эти вещи делать на тот же монашеский лад, но без

Страница 3 из 13

монастырских стен? В какой-то момент мне даже показалось, что решение найдено – когда Мария с другой монахиней оказались «на свободе» и могли бы продолжать жить монашеской жизнью вдвоем, помогать друг другу, совершать службы самостоятельно, молиться… На фотографиях этого периода, которые Мария тоже выложила у себя в ЖЖ, видна какая-то особенная радость.

Я могу только пожелать нам всем, несмотря на всю утопичность такого пожелания, чтобы повесть Марии о том, как воплощаются идеалы древнего монашества в современных монастырях, продавалась в каждой церковной лавке в комплекте с «Лествицей». Пусть человек, который захотел попробовать жить по-монашески, почитает одно, почитает второе и сделает для себя выбор: мне в какое православие, в какое монашество из этих двух?..

Если бы Мария до того, как стала послушницей, прочитала этот рассказ – что было бы тогда? Помог бы он ей избежать ошибки, но все-таки осуществить свое стремление к монашеской жизни? Если хотя бы одному человеку это удастся после прочтения «Исповеди», значит, бомба попала в стену, загородившую от нас свет.

Алена Чепель, главный редактор сайта «Острова»

Исповедь бывшей послушницы

Всегда побаиваются тех, кто жаждет властвовать над душами. Что они делают с телами?

Станислав Ежи Лец

На улице было уже почти темно, шел дождь. Я стояла на широком белом подоконнике огромного окна в детской трапезной с тряпкой и средством для мытья стекол в руках, смотрела, как капли воды стекают по стеклу. Невыносимое чувство одиночества сдавливало грудь и очень хотелось плакать. Совсем рядом дети из приюта репетировали песни для спектакля «Золушка», из динамиков гремела музыка, и как-то стыдно и неприлично было разрыдаться посреди этой огромной трапезной, среди незнакомых людей, которым совершенно не было до меня дела.

Все с самого начала было странно и неожиданно. После долгой дороги на машине из Москвы до Малоярославца я была ужасно уставшей и голодной, но в монастыре было время послушаний (то есть рабочее время), и никому не пришло в голову ничего другого, как только – сразу же после доклада о моем приезде игумении – дать мне тряпку и отправить прямо в чем была на послушание со всеми паломниками. Рюкзак, с которым я приехала, отнесли в паломню – небольшой двухэтажный домик на территории монастыря, где останавливались паломники. Там была паломническая трапезная и несколько больших комнат, где вплотную стояли кровати. Меня определили пока туда, хотя я не была паломницей, и благословение Матушки на мое поступление в монастырь было уже получено через отца Афанасия, иеромонаха Оптиной пустыни. Он благословил меня в эту обитель.

Все с самого начала было странно и неожиданно. Невыносимое чувство одиночества сдавливало грудь – и очень хотелось плакать

После окончания послушаний паломницы вместе с матерью Космой – инокиней, которая была старшей в паломническом домике, начали накрывать на чай. Для паломников чай был не просто с хлебом, вареньем и сухарями, как для насельниц монастыря, а как бы поздний ужин, на который в пластмассовых лотках и ведерках приносились остатки еды с дневной сестринской трапезы. Я помогала матери Косме накрывать на стол, и мы разговорились. Это была довольно полная, шустрая и добродушная женщина лет пятидесяти пяти, мне она сразу понравилась. Пока наш ужин грелся в микроволновке, мы разговаривали, и я начала жевать кукурузные хлопья, стоявшие в открытом большом мешке возле стола. Мать Косма, увидев это, пришла в ужас: «Что ты делаешь? Бесы замучают!» Здесь строжайше было запрещено что-либо есть между трапезами.

После чая мать Косма отвела меня наверх, где в большой комнате стояли вплотную около десяти кроватей и несколько тумбочек. Там уже расположились несколько паломниц и стоял громкий храп. Было очень душно, и я выбрала место у окна, чтобы можно было, никому не мешая, приоткрыть форточку. Заснула я сразу, от усталости уже не обращая внимания на храп и духоту.

Утром нас всех разбудили в 7 утра. После завтрака мы уже должны были быть на послушаниях. Был понедельник Страстной седмицы, и все готовились к Пасхе, мыли огромную гостевую трапезную. Распорядок дня для паломников не оставлял никакого свободного времени, общались мы только на послушании, во время уборки. Со мной в один день приехала паломница Екатерина из Обнинска, она была начинающей певицей, пела на праздниках и свадьбах. Сюда она приехала потрудиться во славу Божию и спеть несколько песен на пасхальном концерте. Было видно, что она только недавно пришла к вере и находилась постоянно в каком-то возвышенно-восторженном состоянии. Еще одной паломницей была бабушка лет шестидесяти пяти, Елена Петушкова. Ее благословил на поступление в монастырь ее духовник. Работать ей в таком возрасте было тяжелее, чем нам, но она очень старалась. Раньше она трудилась в храме за свечным ящиком где-то недалеко от Калуги, а теперь хотела стать монахиней. Она очень ждала, когда матушка Николая переведет ее из паломни к сестрам. Елена даже после трудового дня перед сном читала что-нибудь из святых отцов о монашестве, о котором она мечтала уже много лет.

Сестринская территория начиналась от ворот колокольни и была ограждена от территории приюта и паломни, нам туда ходить не благословлялось. Там я была всего один раз, когда меня послали принести полмешка картошки. Послушница Ирина в греческом апостольнике должна была показать мне, куда идти. С Ириной мне поговорить не удалось, она непрестанно повторяла полушепотом Иисусову молитву, смотря себе по ноги и никак не реагируя на мои слова. Мы пошли с ней на сестринскую территорию, которая начиналась от колокольни и ярусами спускалась вниз, прошли по огородам и саду, который только начинал расцветать, спустились вниз по деревянной лесенке и зашли в сестринскую трапезную. В трапезной никого не было, столы стояли еще не накрытые, сестры в это время были в храме. На оконных стеклах был нарисован орнамент под витражи, через который внутрь проникал мягкий свет и струился по фрескам на стенах. В левом углу была икона Божией Матери в позолоченной ризе, на подоконнике стояли большие золотистые часы. Мы спустились по крутой лестнице вниз. Это были древние подвалы, еще не отремонтированные, с кирпичными сводчатыми стенами и колоннами, местами побеленными краской. Внизу в деревянных отсеках были разложены овощи, на полках стояли ряды банок с соленьями и вареньем. Пахло погребом. Мы набрали картошки, и я понесла ее на детскую кухню в приют, Ирина побрела в храм, низко опустив голову и не переставая шептать молитву.

Поскольку подъем для нас был в 7, а не в 5 утра, как у сестер монастыря, нам не полагалось днем никакого отдыха, посидеть и отдохнуть мы могли только за столом во время трапезы, которая длилась 20–30 минут. Весь день паломники должны были быть на послушании, то есть делать то, что говорит специально приставленная к ним сестра. Эту сестру звали послушница Харитина, и она была вторым человеком в монастыре – после матери Космы, – с которым мне довелось общаться. Неизменно вежливая, с очень приятными манерами, с нами она была все время какая-то нарочито бодрая и даже веселая, но на бледно-сером лице с темными кругами у глаз

Страница 4 из 13

читалась усталость и даже изможденность. На ее лице редко можно было увидеть какую-либо эмоцию, кроме все время одинаковой полуулыбки. Харитина давала нам задания, что нужно было помыть и убрать, обеспечивала нас тряпками и всем необходимым для уборки, следила, чтобы мы все время были заняты. Одежда у нее была довольно странная: вылинявшая серо-синяя юбка, такая старая, как будто ее носили уже целую вечность, не менее ветхая рубашка непонятного фасона с дырявыми рюшечками и серый платок, который когда-то, наверное, был черным. Она была старшая на «детской», то есть была ответственна за гостевую и детскую трапезные, где кормили детей монастырского приюта, гостей, а также устраивали праздники. Харитина постоянно что-то делала, бегала, сама вместе с поваром и трапезником разносила еду, мыла посуду, обслуживала гостей, помогала паломникам. Жила она прямо на кухне, в маленькой комнатке, похожей на конуру, расположенной за входной дверью. Там же, в этой каморке, рядом со складным диванчиком, где она спала ночью, не раздеваясь, свернувшись калачиком, как зверек, складировались в коробках различные ценные кухонные вещи и хранились все ключи. Позже я узнала, что Харитина была «мамой», то есть не сестрой монастыря, а скорее чем-то вроде раба, отрабатывающего в монастыре свой огромный неоплатный долг. «Мам» в монастыре было довольно много, около половины всех сестер монастыря. Мать Косма тоже была когда-то «мамой», но теперь дочка выросла, и мать Косму постригли в иночество. «Мамы» – это женщины с детьми, которых их духовники благословили на монашеский подвиг. Поэтому они пришли сюда, в Свято-Никольский Черноостровский монастырь, где есть детский приют «Отрада» и православная гимназия прямо в стенах монастыря. Дети здесь живут на полном пансионе в отдельном здании приюта, учатся, помимо основных школьных дисциплин, музыке, танцам, актерскому мастерству. Хотя приют считается сиротским, чуть ли не треть детей в нем отнюдь не сироты, а дети с «мамами». «Мамы» находятся у игумении Николаи на особом счету. Они трудятся на самых тяжелых послушаниях (коровник, кухня, уборка) и не имеют, как остальные сестры, часа отдыха в день, то есть трудятся с 7 утра и до 11–12 ночи без отдыха, монашеское молитвенное правило у них также заменено послушанием (работой). Литургию в храме они посещают только по воскресеньям. Воскресенье – единственный день, когда им положено 3 часа свободного времени днем на общение с ребенком или отдых. У некоторых в приюте живут не один, а два, у одной «мамы» было даже три ребенка. На собраниях Матушка часто говорила таким:

– Ты должна работать за двоих. Мы растим твоего ребенка. Не будь неблагодарной!

Позже я узнала, что Харитина была «мамой» – чем-то вроде раба. «Мам» в монастыре было много

У Харитины в приюте была дочка Анастасия, совсем маленькая, тогда ей было примерно полтора-два годика. Я не знаю ее истории, в монастыре сестрам запрещено рассказывать о своей жизни «в миру», не знаю, каким образом Харитина попала в монастырь с таким маленьким ребенком. Я даже не знаю ее настоящего имени. От одной сестры я слышала про несчастную любовь, неудавшуюся семейную жизнь и благословение старца Власия на монашество. Большинство «мам» попали сюда именно так, по благословению старца Боровского монастыря Власия или старца Оптиной пустыни Илия (Ноздрина). Эти женщины не были какими-то особенными, многие до монастыря имели и жилье, и хорошую работу, некоторые были с высшим образованием, просто в сложный период своей жизни они оказались здесь. Целыми днями эти «мамы» трудились на тяжелых послушаниях, расплачиваясь своим здоровьем, пока детей воспитывали чужие люди в казарменной обстановке приюта. На больших праздниках, когда в монастырь приезжал наш митрополит Калужский и Боровский Климент (Капалин), или другие важные гости, маленькую дочку Харитины в красивом платьице подводили к ним, фотографировали, она с двумя другими маленькими девочками пела песенки и танцевала. Пухленькая, кудрявая, здоровенькая, она вызывала всеобщее умиление.

Часто «мам» наказывали в случае плохого поведения их дочек. Этот шантаж длился до того момента, пока дети не вырастут и не покинут приют, тогда становился возможен иноческий или монашеский постриг «мамы».

Харитине игумения запрещала часто общаться с дочкой: по ее словам, это отвлекало от работы, и к тому же остальные дети могли завидовать.

Тогда я ничего этого не знала. Мы с другими паломницами и «мамами» с утра до вечера до упаду оттирали полы, стены, двери в большой гостевой трапезной, а потом у нас был ужин и сон. Никогда еще я не работала с утра до ночи вот так, без всякого отдыха, я думала, что это даже как-то нереально для человека. Я надеялась, что когда меня поселят с сестрами, будет уже не так тяжело.

Через неделю меня вызвали в храм к Матушке. От своего духовника и близкого друга моей семьи, отца Афанасия, я слышала о ней много хорошего. Отец Афанасий очень хвалил мне этот монастырь. По его словам, это был единственный женский монастырь в России, где действительно серьезно старались следовать афонскому уставу монашеской жизни. Сюда часто приезжали афонские монахи, проводили беседы, на клиросе пели древним византийским распевом, служили ночные службы. Он так много хорошего рассказывал мне об этой обители, что я поняла: если где-то подвизаться, то только здесь. Я была очень рада наконец увидеть Матушку, мне так хотелось поскорей перебраться к сестрам, иметь возможность бывать в храме, молиться. Паломники и «мамы» в храме практически не бывали.

Матушка Николая сидела в своей игуменской стасидии, которая больше походила на роскошный королевский трон, весь обитый красным бархатом, позолотой, с какими-то вычурными украшениями, крышей и резными подлокотниками. Я не успела сообразить, с какой стороны к этому сооружению мне нужно подойти: рядом не было никакого стула или скамеечки, куда можно присесть. Служба почти закончилась, и Матушка сидела в глубине своего бархатного кресла и принимала сестер. Я очень волновалась, подошла под благословение и сказала, что я та самая Мария от отца Афанасия. Матушка игумения одарила меня лучезарной улыбкой, протянула мне руку, которую я спешно поцеловала, и указала на небольшой коврик рядом с ее стасидией. Сестры могли разговаривать с Матушкой только стоя на коленях, и никак иначе. Непривычно было стоять на коленях рядом с троном, но Матушка была со мной очень ласкова, гладила меня по руке своей мягкой пухлой рукой, спрашивала, пою ли я на клиросе и что-то еще в этом роде, благословила меня ходить на трапезу с сестрами и переехать из паломнического домика в сестринский корпус, чему я была очень рада.

Матушка Николая сидела в своей игуменской стасидии, больше походившей на королевский трон

После службы я вместе со всеми сестрами пошла уже в сестринскую трапезную. Из храма в трапезную сестры ходили строем, выстроившись парами по чину: сначала послушницы, потом инокини и монахини. Это был отдельный домик, состоящий из кухни,

Страница 5 из 13

где сестры готовили еду, и собственно трапезной, с тяжелыми деревянными столами и стульями, на которых стояла блестящая железная посуда. Столы были длинные, сервированы «четверками», то есть на четыре человека – супница, миска со вторым блюдом, салат, чайник, хлебница и приборы. В конце зала – игуменский стол, где стоял чайник, чашка и стакан с водой. Матушка часто присутствовала на трапезе, проводила занятия с сестрами, но ела она всегда отдельно у себя в игуменской, пищу для нее готовила мать Антония – личный игуменский повар и из отдельных, специально для Матушки купленных продуктов. Сестры рассаживались вдоль столов тоже по чину – сначала монахини, инокини, послушницы, потом «мамы» (их приглашали в сестринскую трапезную, если проводились занятия, в остальное время они ели на детской кухне в приюте), потом «монастырские дети» (приютские взрослые девочки, которым благословили жить на сестринской территории как послушницам. Детям это нравилось, потому что в монастыре им давали больше свободы, чем в приюте). Все ждали Матушку. Когда она вошла, сестры запели молитвы, сели, и начались занятия. Отец Афанасий мне рассказывал, что в этом монастыре игумения часто проводит с сестрами беседы на духовные темы, существует также своего рода «разбор полетов», то есть Матушка и сестры указывают сестре, которая немного сбилась с духовного пути, на ее проступки и согрешения, направляют на правильный путь послушания и молитвы. Конечно, говорил батюшка, это непросто, и такая честь оказывается только тем, кто способен выдержать такое публичное разбирательство. Я тогда с восхищением подумала, что это прямо как в первые века христианства, когда исповедь часто была публичной, исповедующийся выходил на середину храма и рассказывал всем своим братьям и сестрам во Христе, в чем он согрешил, а потом получал отпущение грехов. Такое может сделать только сильный духом человек и, конечно, от своих собратьев получит поддержку, а от своего духовного наставника – помощь и совет. Все это совершается в атмосфере любви и благожелательства друг к другу. Замечательный обычай, думала я, здорово, что в этом монастыре это есть.

Занятие началось как-то неожиданно. Матушка опустилась на свой стул в конце зала, а мы, сидя за столами, ждали ее слова. Матушка попросила инокиню Евфросию встать и начала отчитывать ее за непристойное поведение. Мать Евфросия была поваром на детской трапезной. Я часто видела ее там, пока была паломницей. Небольшого роста, крепкая, с довольно симпатичным лицом, на котором почти всегда было выражение какого-то серьезного недоумения или недовольства, довольно комично сочетавшееся с ее низким, чуть гнусавым голосом. Она вечно что-то недовольно бурчала себе под нос, а иногда, если у нее что-то не получалось, ругалась на кастрюли, черпаки, тележки, сама на себя и, конечно, на того, кто попадался ей под руку. Но все это было как-то по-детски, даже смешно, редко кто воспринимал это всерьез. В этот раз, видимо, она провинилась в чем-то серьезном.

Матушка начала грозно ей выговаривать, а монахиня Евфросия в своей недовольно-детской манере, выпучив глаза, оправдывалась, обвиняя в свою очередь всех остальных сестер. Потом Матушка устала и дала слово остальным. По очереди вставали сестры разного чина, и каждая рассказывала какую-нибудь неприятную историю из жизни матери Евфросии. Послушница Галина из пошивочной вспомнила, как монахиня Евфросия взяла у нее ножницы и не вернула. Из-за этих ножниц разразился скандал, потому что монахиня Евфросия никак не хотела сознаваться в этом злодеянии. Все остальное было примерно в таком же духе. Мне стало как-то немного жалко мать Евфросию, когда на нее одну нападало все собрание сестер во главе с Матушкой и обвиняло ее в проступках, большая часть которых была совершена довольно давно. Потом она уже не оправдывалась – было видно, что это бесполезно, только стояла, опустив глаза в пол и недовольно мычала, как побитое животное. Но, конечно, думала я, Матушка знает, что делает, все это для исправления и спасения заблудшей души. Прошло около часа, прежде чем поток жалоб и оскорблений наконец иссяк. Матушка подвела итог и вынесла приговор: сослать мать Евфросию на исправление в Рождествено. Все застыли. Я не знала где это Рождествено, и что там происходит, но судя по тому, как монахиня Евфросия со слезами умоляла ее туда не отсылать, стало ясно, что хорошего там было мало. Еще полчаса ушло на угрозы и увещевания рыдающей матери Евфросии, ей предложили либо уйти совсем, либо поехать в предложенную ссылку. Наконец Матушка позвонила в колокольчик, стоящий на ее столе, и сестра-чтец за аналоем начала читать книгу про афонских пустынников-исихастов. Сестры принялись за холодный суп.

Никогда не забуду эту первую трапезу с сестрами. Такого позора и ужаса, наверное, я не испытывала никогда в жизни. Все уткнулись в свои тарелки и быстро-быстро принялись за еду. Мне не хотелось супа, и я потянулась к миске с картофелем в мундире, стоящей на нашей «четверке». Тут сестра, сидящая напротив меня, вдруг несильно шлепнула меня по руке и погрозила пальцем. Я отдернула руку: «Нельзя… Но почему?» Я так и осталась сидеть в полном недоумении. Не у кого было спросить, разговоры на трапезе были запрещены, все смотрели в свои тарелки и ели быстро, чтобы успеть до звонка. Ладно, картошку почему-то нельзя. Рядом с моей пустой тарелкой стояла маленькая мисочка с одной порцией геркулесовой каши, одна на всю «четверку». Я решила поесть этой каши, потому что она стояла ко мне ближе всего. Остальные как ни в чем не бывало начали уплетать картошку. Я выложила себе две ложки каши, больше там не было, и начала есть. Сестра напротив бросила на меня недовольный взгляд. Комок каши застрял в горле. Захотелось пить. Я потянулась к чайнику, в ушах звенело. Другая сестра остановила мою руку на пути к чайнику и затрясла головой. Бред какой-то. Вдруг снова прозвонил колокольчик и все, как по команде, начали разливать чай. Мне передали чайник с холодным чаем. Он был совсем не сладкий. Я положила себе варенья – немножко, чтобы просто попробовать. Варенье оказалось яблочным и очень вкусным, захотелось взять еще, но, когда я потянулась за ним, меня опять хлопнули по руке. Все ели, никто на меня не смотрел, но каким-то образом вся моя «четверка» следила за всеми моими действиями.

Через двадцать минут после начала трапезы Матушка вновь позвонила в колокольчик, все встали, помолились и начали расходиться. Ко мне подошла пожилая послушница Галина и, отведя в сторону, начала тихо выговаривать за то, что я пыталась взять варенье второй раз. «Разве ты не знаешь, что варенье можно брать только один раз?» Мне было очень неловко. Я извинилась, стала спрашивать ее, какие тут вообще порядки, но ей было некогда объяснять, нужно было скорей переодеваться в рабочую одежду и бежать не послушания, за опоздания хотя бы на несколько минут наказывали ночной мойкой посуды.

Такого позора и ужаса, наверное, я не испытывала никогда в жизни

Хотя впереди еще было много трапез и занятий, эта первая трапеза и первые занятия мне запомнились лучше всего. Я так и не поняла, почему это называлось «занятиями». Меньше всего это было похоже на занятия в обычном понимании этого

Страница 6 из 13

слова. Проводились они довольно часто, иногда почти каждый день перед первой трапезой и длились от тридцати минут до двух часов. Потом сестры начинали есть остывшую еду, переваривая услышанное. Иногда Матушка читала что-нибудь душеполезное из афонских отцов, как правило, про послушание своему наставнику и отсечение своей воли, или наставления о жизни в общежительном монастыре, но это редко. В основном почему-то эти занятия больше были похожи на разборки, где сначала Матушка, а потом уже и все сестры вместе ругали какую-нибудь сестру, в чем-либо провинившуюся. Провиниться можно было не только делом, но и помыслом, и взглядом или просто оказаться у Матушки на пути не в то время и не в том месте. Каждый в это время сидел и с облегчением думал, что сегодня ругают и позорят не его, а соседа, значит, пронесло. Причем если сестру ругали, она не должна была ничего говорить в свое оправдание, это расценивалось как дерзость Матушке и могло только сильнее ее разозлить. А уж если Матушка начинала злиться, что бывало довольно часто, она уже не могла себя удержать, характера она была очень вспыльчивого. Перейдя на крик, она могла кричать и час, и два подряд, в зависимости от того, как сильно было ее негодование. Разозлить Матушку было очень страшно. Лучше было молча потерпеть поток оскорблений, а потом попросить у всех прощения с земным поклоном. Особенно на занятиях обычно доставалось «мамам» за их халатность, лень и неблагодарность.

Такое часто используют в сектах. Все против одного, потом все против другого

Если виноватой сестры на тот момент не оказывалось, Матушка начинала выговаривать нам всем за нерадение, непослушание, лень и т. д. Причем она использовала в этом случае интересный прием: говорила не «вы», а «мы». То есть как бы и себя, и всех имея в виду, но как-то от этого было не легче. Ругала она всех сестер, кого-то чаще, кого-то реже, никто не мог позволить себе расслабиться и успокоиться, делалось это больше для профилактики, чтобы держать нас всех в состоянии тревоги и страха. Матушка проводила эти занятия так часто, как могла, иногда каждый день. Как правило, все проходило по одному и тому же сценарию: Матушка поднимала сестру из-за стола. Она должна была стоять одна перед всем собранием. Матушка указывала ей на ее вину, как правило, описывая ее поступки в каком-то позорно-нелепом виде. Она не обличала ее с любовью, как пишут святые отцы в книжках, она позорила ее перед всеми, высмеивала, издевалась. Часто сестра оказывалась просто жертвой навета или чьей-либо кляузы, но это ни для кого не имело значения. Потом особо «верные» Матушке сестры, как правило, из монахинь – но были и особенно желавшие отличиться послушницы, – по очереди должны были что-то добавить к обвинению. Этот прием называется «принцип группового давления», если по-научному, такое часто используют в сектах. Все против одного, потом все против другого. И так далее. В конце жертва, раздавленная и морально уничтоженная, просит у всех прощения и кладет земной поклон. Многие не выдерживали и плакали, но это, как правило, были новоначальные – те, кому это все было в новинку. Сестры, прожившие в монастыре много лет, относились к этому как к чему-то само собой разумеющемуся, попросту привыкли.

Идея проведения занятий была взята, как и многое другое, у общежительных афонских монастырей. Мы иногда слушали на трапезе записи занятий, которые проводил со своей братией игумен Ватопедского монастыря Ефрем. Но это было совсем другое. Он никого никогда не ругал и не оскорблял, никогда не кричал, ни к кому ни разу не обращался конкретно. Он старался вдохновить своих монахов на подвиги, рассказывал им истории из жизни афонских отцов, делился мудростью и любовью, показывал пример смирения на себе, а не «смирял» других. А после наших занятий мы все уходили подавленные и напуганные, потому что их смыслом как раз и было напугать и подавить. Как я потом поняла, эти два приема Матушка игумения Николая использовала чаще всего.

Вечером того же дня, после чая, к нам в паломню пришла незнакомая сестра и проводила меня и бабушку Елену Петушкову в сестринский корпус. Для нас освободили две кельи на втором этаже «схимнического» корпуса. Одну из этих келий, ту, что слева, занимала до этого как раз монахиня Евфросия. Я видела, как она с вещами, как обычно, недовольная всем и вся, спускалась вниз, бормоча что-то под нос. Нетрудно догадаться, Матушка давно хотела послать ее в Рождествено, там были нужны рабочие руки, а тут еще понадобилась свободная келья. Туда и поселили Елену. Весь этот спектакль на трапезе был как раз для этого, но и, конечно, для устрашения остальных. Но тогда я не придала этому значения, просто так совпало и все. Я вообще ничего не видела плохого ни в этих занятиях, ни во многом другом, а если и видела, старалась думать, что я просто еще многого не понимаю в монашеской жизни.

Моя келья была маленькая, как коробка. В этом корпусе были все такие: узкая деревянная кровать, занимающая всю правую стену, напротив – маленький старый письменный стол, ободранный стул и тумбочка. Всю стену напротив двери занимало окно. Шкаф и полка для обуви – в коридоре. Но я была счастлива, что теперь у меня есть отдельная келья, где я могу побыть одна, пусть даже короткое время отдыха, а ночью никто не будет храпеть рядом, как это было в паломне. До меня в этой келье проживала монахиня Матрона, она как раз переносила свои вещи в Троицкий корпус, куда ее перевели. Троицкий корпус был самым новым, кельи там были просторные, и мать Матрона радостно бегала туда-сюда, хихикая от удовольствия.

Она вообще показалась мне очень милой и какой-то уютной. Маленькая, круглая, улыбающаяся. Я помогала ей упаковать ее вещи. Но поговорить с ней тоже не удалось: «После чая Матушка не благословила разговаривать». И, так же весело улыбаясь, понесла очередную коробку. Мать Матрона прожила в Троицком недолго, потом она просто куда-то исчезла. Позже, три года спустя, когда я приехала в Рождествено, я встретила ее там. Это была какая-то другая мать Матрона: сильно располневшая, какая-то отекшая, заторможенная. Она с трудом исполняла даже самые простые послушания. Иногда она подолгу просто стояла в темной кладовке и смотрела в одну точку, как статуя, не всегда даже вовремя реагируя на тех, кто ее за этим занятием заставал. Как мне сказал кто-то из сестер:

– Крыша поехала. Началась паранойя, приступы. Шизофрения. Она уже давно на таблетках сидит, Матушка благословила.

«Надо же, – подумала я, – когда у нее успела так съехать крыша?»

Приближалась Пасха, и весь монастырь гудел день и ночь, все готовились. В просфорне круглосуточно пекли куличи, огромное количество куличей разного размера и формы. В храме все начищалось до блеска, территорию монастыря, корпуса и трапезные мыли и украшали. Дети в гостевой трапезной целыми днями репетировали театральную постановку «Золушка» и отдельные музыкальные номера. Я трудилась по-прежнему на гостевой трапезной. Мы стирали, гладили и одевали на стулья белые чехлы с бордовыми бантами, которые нужно было потом подкалывать иголками. Каждый стул, а их было больше сотни, мы наряжали в белоснежный выглаженный и

Страница 7 из 13

накрахмаленный чехол с бантом на спинке.

Поскольку я уже была послушницей, мне требовалась специальная одежда, чтобы ходить в храм: черные юбка, блузка и платок. Я приехала в длинной черной шерстяной юбке, которая была у меня единственной для этого случая, серой рубашке и черном платке, который скорее был маленькой косынкой, чем платком. В храм меня в таком виде пускать было нельзя, и меня отвели в рухольную – монастырский склад всего, что могло понадобиться насельнице. Там не оказалось ничего подходящего для меня. Одежда была только та, которую кто-нибудь пожертвовал, специально ничего не покупалось. Нашлась какая-то синтетическая блузка черного цвета с выбитыми цветастыми узорами, старая, вся в катышках, и ужасно некрасивая. На ноги – вместо моих серых кед – только поношенные мужские черные туфли с длинными квадратными носами 44 размера. Платка не было никакого. Ладно, мы же монахи, нам все можно, подумала я. В этом наряде я ходила и на послушания, и в храм. Странно было чувствовать себя одновременно и чучелом огородным, и настоящим нестяжательным монахом, которому нет никакого дела до внешнего вида.

И вот наконец Пасха! Для меня было так символично, что я приехала в монастырь именно накануне такого великого праздника, самого большого для всех христиан. Служба ожидалась ночная, как и положено по уставу. И тут в самый неподходящий момент у меня начались месячные. Ерунда, конечно, – но, как я узнала от одной послушницы, в таком «нечистом виде» в храм заходить нельзя. Вот это да! Я о таком слышала впервые. Ну ладно, причащаться нельзя, но даже нельзя присутствовать на службе! Такие порядки были только здесь. Здесь эти «нечистые» сестры вместо службы отправлялись на кухню, готовили трапезу, пока остальные молятся. Потом, правда, я узнала, что касается это правило не всех. Особо голосистым клиросным сестрам даже в таком виде можно и даже нужно было петь в храме, их на кухню не прогоняли. Также это не касалось благочинной, ибо она всегда была с Матушкой в храме, независимо от чистоты или нечистоты. Иногда по «матушкиным» праздникам Матушка разрешала «нечистым» тоже пойти в храм, если на кухне на тот момент не было работы. В общем, с этой «нечистотой» было все неоднозначно. Я решила никому не говорить об этом недоразумении, мне очень хотелось быть на богослужении.

И я пошла в храм. До этого я там почти не была, все время мы работали и готовились к празднику. Для меня было неожиданностью, что сестры молятся не на первом этаже со всеми прихожанами, а на втором, где совсем ничего не было видно. Из динамиков мы слышали возгласы и пение, а видеть ничего не могли. К парапету балкона подходить было нельзя – наверное, потому, что нелепо смотрелись бы монахини, перегнувшиеся через парапет и пялящиеся на людей внизу. Меня это жутко расстроило. Это хуже, чем даже смотреть службу по телевизору, это как слушать ее по радио. Но и к этому привыкаешь.

Во время службы меня постоянно мучила совесть, что я солгала, по уставу я должна была быть на кухне, и от этого было как-то невесело. Потом была общая с прихожанами трапеза и небольшой концерт. Все разговлялись наконец вареными яйцами, куличами и пасхой.

С порядками на трапезе мне помогла разобраться сама Матушка. После того позорного обеда в этот же день был еще вечерний чай, где я по незнанию взяла лишнее печенье. По рукам не били, но я поняла это по взглядам и недовольному шипению сотрапезников. На следующее утро после литургии меня вызвали к Матушке. Тогда еще я не боялась Матушки и была даже рада с ней пообщаться. Она стала мне вежливо объяснять правила приема пищи на трапезе. По звонку колокольчика начинали есть. Сначала суп. Супницу надо было передавать в четкой последовательности от старших к младшим. Если не хочешь суп – сиди и жди следующего звонка. По второму звонку разрешалось накладывать второе и салат. После третьего звонка – чай, варенье, фрукты (если есть). Четвертый звонок – окончание трапезы. Положить себе можно не более четвертой части от второго блюда, салата или супа. Брать можно только один раз, не подкладывать, даже если еда остается. Взять можно два куска белого хлеба и два черного, не больше. Делиться едой ни с кем нельзя, с собой уносить нельзя, не доедать то, что положил себе в тарелку, тоже нельзя. Насчет варенья ничего не сказала, и никто точно не знал, в уставе не оговаривалось, сколько раз его можно положить. Это зависело от сестер «четверки», в которую попадешь.

Через неделю после приезда у меня забрали паспорт, деньги и мобильный телефон куда-то в сейф. Традиция странная, но так делают во всех наших монастырях.

Не успели отпраздновать Пасху, надо было готовиться к другому празднику – матушкин юбилей, 60 лет. Ни один церковный праздник в Свято-Никольском монастыре, даже визит архиерея, не мог сравниться по пышности с «матушкиными» праздниками. Их у нее было много: день рождения, три дня ангела в году, дни святителя Николая тоже считались «матушкиными», плюс к этому разные ее памятные даты: постриг, посвящение ее в сан игумении и т. д. Каждое возвращение Матушки из «заграницы» тоже служило поводом для торжества. Часто дни особо почитаемых в России святых даже не упоминались, но ни один «матушкин» праздник не мог обойтись без обильной трапезы и концерта. На этих торжествах сестрам часто вручались какие-нибудь символические подарки «от Матушки» – иконки, святыньки, открыточки, шоколадки.

Через неделю после приезда у меня забрали паспорт, деньги и мобильный телефон

К этому юбилею готовились особо. Столы в гостевой трапезной ломились от дорогой посуды, изысканных угощений и напитков. На каждую четверку гостей был целиком запечен фаршированный осетр. Всю трапезную заполнили гости и спонсоры монастыря. Почти все сестры были заняты обслуживанием гостей в белых передничках с большими пышными бантами на спине. Матушка вообще любила, чтобы везде были банты – чем больше, тем лучше. По ее мнению, это было очень изысканно. Честно говоря, странно и нелепо смотрелись монахини в клобуках и рясах с белыми бантами на спине, но о вкусах не спорят.

После трапезы был, как обычно, концерт и театральная постановка детей приюта. Гости были в восторге. Сестры тоже были довольны: после многих дней и ночей изнурительной подготовки к празднику они тоже получили возможность попробовать осетров и всего того, что осталось после гостей.

После моего переезда из паломни в сестринский корпус меня очень удивило одно престранное обстоятельство: по всему монастырю ни в одном туалете не было туалетной бумаги. Ни в корпусах, ни в трапезной, вообще нигде. В паломне и на гостевой трапезной бумага везде была, а тут нет. Я вначале подумала, что за всей этой праздничной суетой об этом важном предмете как-то забыли, тем более я все время на послушании была на гостевой или на детской трапезной, где бумага имелась, и я могла намотать себе сколько нужно про запас. Задавать этот щекотливый вопрос сестрам или Матушке я как-то не решалась. Один раз, когда я чистила зубы в общей ванной в нашем корпусе, а дежурная по корпусу инокиня Феодора в это время мыла пол, я вслух громко сказала, как бы про себя: «Надо же! Бумагу опять забыли положить!» Она дико посмотрела на меня и продолжила мыть

Страница 8 из 13

полы. Потом я все-таки выведала у соседки по келье, что этот драгоценнейший и жизненно важный предмет нужно специально выписывать у благочинной, это можно сделать только раз в неделю, когда работает рухолка, и выписать можно только два рулона в месяц, не больше. Я подумала, что мне это показалось. Просто не может быть. После всех этих роскошных трапез с икрой, дорадо и конфетами ручной работы в такое было трудно поверить.

Забегая вперед, скажу, что с этой бумагой вообще было немало курьезов. Одна недавно пришедшая послушница Пелагея (в миру ее звали Полина) пожаловалась Матушке, что для нее никак невозможно обойтись двумя рулонами. Эта Пелагея вообще была по жизни довольно простой, ничто не мешало ей говорить о вещах, которые действительно ее волновали. По этому поводу проведены были целые монашеские занятия. Матушка позорила при всех Пелагею. Говорила, что пока все занимаются духовным деланием, она думает о таких вещах, как туалетная бумага. Остальные, разумеется, поддерживали во всем Матушку. Им, видимо, всего хватало. А кому не хватало, молчали: думали, что они просто какие-то неправильные. В итоге Пелагея, которая стояла все это время с невозмутимо тупым видом, спросила:

– Матушка, ну что мне, пальцем, что ли, вытирать?

На что та гаркнула:

– Да! Подтирайся пальцем!

Такое, наверное, сейчас редко где услышишь. Однако эта чудесная история имела хороший конец. Пелагея прожила в монастыре больше года, не знаю, как она решила для себя вопрос с бумагой, но потом она все-таки ушла. Она так и не научилась бояться Матушку, часто грубила, задавала нелепые вопросы в лоб, откровенно писала Матушке свои помыслы, чего делать ни в коем случае было нельзя… в общем, не справилась и ушла. После ее ухода о ней надолго забыли. И вот на какие-то из занятий Матушка пришла какая-то бледная, уставшая, явно не в духе и принесла с собой ворох исписанных листов А4. Похоронным голосом она начала рассказывать нам, что Пелагея, оказывается, даром времени «в миру» не теряла, она написала письмо или даже трактат о ее жизни в Свято-Никольском монастыре, причем достаточно объемный. Там она смела хулить монастырь, Матушку и сестер. Фрагменты этого письма Матушка нам читала. «Надо же, – подумала я, – на что оказалась способна эта Пелагея». Стиль трактата был очень простой, даже наивный, но она очень точно увидела суть происходящего в монастыре: этот, как она написала, «культ личности Матушки», который подменяет здесь веру во Христа и на котором все здесь зиждется. Она написала очень правдиво и про скудную трапезу сестер и детей, состоящую главным образом из пожертвованных просроченных продуктов, где даже в скоромный день редко бывает рыба или молочные продукты, и про матушкины роскошные обеды, про непрестанную работу без отдыха, про эти выматывающие душу занятия, про сестер, которые от такой жизни теряли рассудок, ну и конечно же – про туалетную бумагу! Это письмо Пелагея отправила в патриархию, а также в епархию митрополиту Калужскому и Боровскому Клименту, под началом которого и был наш монастырь. Но почему-то это письмо оказалось у матери Николаи. Не знаю, читали ли его вообще в патриархии или в Калужской епархии.

Она очень точно увидела суть: «культ личности матушки», подменивший здесь веру во Христа

И вот, Матушка придумала действо после прочтения этого возмутительного письма. На столе были уже готовы списки всех сестер монастыря и скитов, нужно было только подойти и поставить свою подпись рядом со своей фамилией под пристальным взглядом матери Елисаветы. Это была просьба от лица всех сестер монастыря в патриархию защитить наш монастырь и Матушку от посягательств и лжи этой Пелагеи. Надо сказать, что Пелагея аж два раза пыталась переправить свой трактат в вышестоящие церковные организации, и оба раза это письмо оказывалось у матери Николаи. Сестры тоже вынуждены были два раза подписать прошение. Не подписаться было нельзя. Такие непослушные сестры не выгонялись из монастыря – нет, они просто отправлялись «на покаяние» на коровник без служб и отдыха, пока не исправятся. Все подписались, и я тоже, хотя в письме, на мой взгляд, не было ни капли лжи.

Но зато через несколько дней во всех туалетах монастыря появились огромные серые бобины туалетной бумаги. Больше ее не надо было экономить, воровать и выписывать, а Пелагея заслужила себе таким образом непрестанную молитву.

Первые три недели в монастыре я прожила хоть и трудно, с большим воодушевлением. Мне даже удалось кое с кем подружиться. На огороде мы копали грядки вместе с инокиней Дамианой (их постригали в один день с матерью Космой). Мне она сразу очень понравилась. Совсем молодая, лет 20–25 на вид, высокая, совсем рыжая и вся в веснушках. Она часто смеялась, и с ней можно было пообщаться. Остальные боялись друг с другом разговаривать: об этом могли донести Матушке. Праздные разговоры между сестрами не благословлялись: видимо, чтобы не возникало искушения обсуждать между собой Матушку и ее приближенных. Но я по незнанию этих благословений не боялась, а мать Дамиана просто не могла не болтать, хоть ее за это часто ругали. Мне же было ужасно одиноко в этом набитом людьми монастыре, где не с кем даже поговорить. Я думала, как было бы здорово вечером не сидеть одной в келье, а вместе с кем-нибудь попить чаю, поговорить – в Оптиной пустыни и во многих других монастырях это не было запрещено. У нас же был такой строгий устав, что это и представить было невозможно. Оставалось только каждый день надеяться, чтобы нас поставили вместе на огород, тогда часы послушания пролетали быстро и весело. Дамиана пришла в монастырь еще почти девочкой прямо из Калужского Духовного училища, где училась на регента. В монастыре было довольно много таких «училищных» сестер, все они были молоденькие.

Мне было ужасно одиноко в этом набитом людьми монастыре

Калужское Духовное Училище расположено в Калуге, на улице Дарвина, в старинном огромном четырехэтажном доме с внутренним храмом. Здесь в течение четырех лет обучаются молодые девушки от 18 лет, в основном на регентов церковного хора и иконописцев. Живут они в комнатах по двое на последнем этаже прямо в здании училища, как в пансионе. Помощницей ректора, старшей воспитательницей над девушками, назначалась не православная учительница или воспитательница с педагогическим образованием, как следовало бы ожидать, а монахиня из Свято-Никольского монастыря. Она всегда была со своими воспитанницами. У нее, как у старшей, им надлежало спрашивать на все благословения. Девушки называли ее «матушка» и во всем слушались. Как так получилось, что воспитывать девиц из вполне светского заведения было поручено монахине, непонятно. На этот пост сестру назначала сама мать Николая, не архиерей и не ректор КДУ. Казалось бы, замечательно, что монахиня занимается воспитанием молодых девушек. Но, однако, так получалось, что ежегодно из выпуска в 20–25 человек две-три девушки уходили в Свято-Никольский монастырь послушницами. Каждый год монастырь пополнялся молодыми сестрами. Матушка из КДУ часто возила девушек на монастырские праздники, на постриги сестер, рассказывала им, как спасительна монашеская жизнь по сравнению с мирской, полной невзгод и греха,

Страница 9 из 13

проводила с ними занятия наподобие наших. Если девушка изъявляла желание пожить в монастыре, ее сразу же везли к старцу Власию за благословением. Я однажды наблюдала такой случай в Корсунском храме нашего монастыря: отец Власий совершал монашеский постриг кого-то из сестер. После пострига к нему под благословение подвели молоденькую студентку КДУ, Надежду, я была с ней знакома, она часто бывала в монастыре с инокиней Любовью, которая тогда была в КДУ матушкой. Наде нравилось в монастыре, но она бывала здесь только по праздникам, о монашеской жизни она знала только из книг и из рассказов матери Любови. Мать Любовь сказала старцу:

– Батюшка, благословите ее в монастырь.

Отец Власий улыбнулся и молча коснулся пальцами лба девушки. Это означало, что старец ей дал свое благословение на монашество, которое теперь она не могла нарушить. Надежде предстояло учиться в КДУ еще год, но ждать не стали, благословение старца – это воля Божия, ее нужно было выполнять. Через две недели она уже была послушницей, а свой последний год в КДУ доучилась заочно.

Этих молодых «училищных» послушниц Матушка воспитывала на свой вкус. У них, не имеющих жизненного опыта, напрочь отсутствовало критическое восприятие действительности, все порядки в монастыре они воспринимали как должное. Жизнь за стенами монастыря им представлялась уже совсем нереальной и невозможной. Если сестра, которая хотя бы какое-то время пожила своей жизнью до монастыря, могла эту жизнь вспомнить, сравнить, проанализировать и все-таки уйти из монастыря, то эти «училищные» сестры такого сделать не могли. Они даже не представляли себе возможности уйти. Тем более Матушка часто на занятиях рассказывала поучительно-пугающие истории из жизни тех, кто ушел, какие ужасы и несчастья ожидали их «в миру».

Как-то это все очень было похоже на рыбную ловлю, только тут «человеки».

Дамиана была верной Матушке во всем, как собачка. Ее не смущали ни разборки на занятиях, ни другие странные для монастыря вещи. Например, в кельях у всех сестер были бумажные иконы. У кого в углу, у кого на столе, у кого-то просто пришпилены иголками к обоям. Часто на праздниках раздавались матушкины фотографии, не понятно зачем, ведь Матушку мы видели почти каждый день. Потом я заметила, что некоторые сестры вешали эти фотографии в своих иконных углах, где они молились, рядом с иконами. Мне это показалось странным, а Дамиане – нет, у нее тоже висела большая матушкина фотография рядом с иконой Спасителя. Ни один концерт не обходился без «матушкиной песни». Эту песню написала монахиня Нектария, сейчас она настоятельница подшефного матери Николае монастыря в Кемерово. Это был скорее даже гимн матушке Николае, о том, как она, жертвуя всем и даже своей жизнью, спасает своих духовных чад. Там она даже сравнивалась со Христом, также отдавая свою кровь за всех нас (см. прим. 1). Тоже как-то странно. Нелепо было бы представить себе, например, оптинских братьев, радостно распевающих гимны своему наместнику. Но опять же, странно это было только мне. Дамиана, как и многие сестры, знала эту песню наизусть. Был еще один обычай, которого я нигде больше не встречала: если Матушка куда-то уезжала или приезжала, что бывало довольно часто, все до единой сестры должны были ее провожать, ну или встречать. Происходило это так: сестры выстраивались в два ряда вдоль дорожки, ведущей от монастырских ворот к храму, и ждали, пока Матушка пройдет. Иногда игумения выезжала в аэропорт глубокой ночью, тогда сестер будили и выстраивали на улице, несмотря на поздний час, мороз или дождь. Не прийти было нельзя, всех проверяли по списку. Когда Матушка проходила между рядами сестер, нужно было радостно улыбаться и подобострастно выкатывать глаза, все так делали, показывая свою радость от встречи с Матушкой. Не улыбаться было опасно: Матушка могла что-то заподозрить, припомнить это на занятиях или просто подойти и гаркнуть что-нибудь обидное. Мне все эти порядки казались неестественными, все это напоминало какой-то культ личности, здесь даже молились Богу «матушкиными святыми молитвами», то есть не своими, грешными, молитвами, а матушкиными – святыми. При упоминании Матушки стоило благоговейно осенить себя крестным знамением (за этим строго следили старшие сестры), а само слово «матушка» нужно было произносить только с придыханием и очень нежно, с любовью. Игумения даже не стеснялась говорить на занятиях, что для нас она не кто иной, как Матерь Божия, потому что (даже смешно это цитировать) «сидит на месте Богородицы».

Игумения даже не стеснялась говорить, что для нас она не кто иной, как матерь божия

А если серьезно, то по этому поводу можно процитировать святых отцов, например святителя Игнатия (Брянчанинова): «Если же руководитель начинает искать послушания себе, а не Богу – недостоин он быть руководителем ближнего. Он не слуга Божий, а слуга дьявола. Его орудие есть сеть. “Не делайтесь рабами человеков”, – завещает Апостол».

Святитель Феофан (Говоров) говорит так: «Всякий духовный наставник должен приводить души к Нему (Христу), а не к себе… Наставник пусть, подобно великому и смиренному Крестителю, стоит в стороне, признает себя за ничто, радуется своему умалению пред учениками, которое служит признаком их духовного преуспеяния… Охранитесь от пристрастия к наставникам. Многие не остереглись и впали вместе с наставниками в сеть диаволу… Пристрастие делает любимого человека кумиром: от приносимых этому кумиру жертв с гневом отвращается Бог… И теряется напрасно жизнь, погибают добрые дела. И ты, наставник, охранись от начинания греховного! Не замени для души, к тебе прибегшей, собою Бога. Последуй примеру святого Предтечи!»

Теперь понятно, почему на занятиях и на трапезе мы никогда не читали ни святителя Игнатия, ни святителя Феофана, Матушка вообще не благословляла читать этих отцов. Предпочтение она отдавала брошюркам современных афонских старцев – там таких тонкостей не встретишь.

На одном из занятий Матушка вдруг ни с того ни с сего рассказала историю про то, как одна сестра, которая долго жила в монастыре и была уже инокиней, влюбилась в только что пришедшую послушницу, и что это все очень мерзко пред Господом, грязно и противно. Как ужасно, подумала я, бедные. Я совсем не приняла эту душераздирающую историю на свой счет и долго еще потом не догадывалась, что это было про меня и Дамиану. Кто-то Матушке передал, что мы общались на послушании в огороде. Дамиану после этих занятий срочно отправили в Карижу, в скит. Матушка не терпела общения между сестрами.

Любое общение между сестрами считалось блудом

Слово «дружба» вообще здесь не употреблялось, его заменяло слово «дружбочки», отдававшее чем-то уже неприличным. Считалось, что поговорить сестра может только с Матушкой, а других сестер нечего смущать своими помыслами. Любое общение между сестрами считалось блудом, духовным, но все же блудом. Если какая-то сестра видела двух других, болтающих между собой, она обязана была донести это Матушке, чтобы оградить их от блудного греха. Я была до этого в других монастырях, и такого нигде не встречала. Раньше и здесь не было таких правил, все было гораздо проще до того, как в 1993 году из Малоярославца ушло

Страница 10 из 13

сразу пятнадцать сестер. Письмо одной из этих сестер, полученное уже после публикации книги в интернете, я привела здесь (см. прим. 2). На этой почве у игумении возникла настоящая паранойя: любое общение между сестрами она считала заговором против устава монастыря и нее лично. Но, в общем-то, принцип «разделяй и властвуй» еще никто не отменял.

Первое время – наверное, месяц, – я была как в розовых очках. Если что-то казалось мне в монастыре неправильным, я скорее склонна была считать, что я просто еще не очень понимаю здешний устав. К тому же хронический недосып и усталость очень мешали воспринимать и анализировать происходящее. Распорядок дня в монастыре был такой. В 5 утра – подъем, в 5.30 уже нужно было быть в храме на полунощнице. Потом служили утреню по полному чину со всеми полагающимися канонами, на которых почти все спали, кроме чтецов. Далее – литургия и трапеза, как правило с занятиями. Сразу после трапезы все спешили к стенду, на котором благочинная вывешивала списки с послушаниями. Сестры переодевались в рабочую одежду (на это отводилось 15 минут) и шли на то послушание, которое им благословили. Монахини и инокини работали до часу дня, потом исполняли в кельях свое молитвенное правило, а послушницы, которым не полагалось правила, должны были работать до трех, когда начинался отдых. После часового отдыха – вторая трапеза с 16.00 до 16.20, общее чтение помянника прямо в трапезной, и снова послушания до вечернего чая – в 21.30. Ночью часто назначали на чтение Псалтири, но подъем в таком случае был в 8.00. Это летний распорядок дня в монастыре, зимой устав был другой. Если подъем был в 7 утра (такое бывало по праздникам), отдыха и дневного правила не было, работали целый день, и это было гораздо тяжелее (я так и не поняла, при чем тут праздник). Причащались сестры в воскресенье, и перед причастием следовало прочитать правило с тремя канонами. На это для послушниц не выделялось времени, сил молиться факультативно ночью уже не было никаких, а прочитать правило нужно было обязательно, иначе за это предстоял ответ на Страшном Суде. Отказаться от причастия тоже было нельзя, если Матушка так благословила. Я пыталась говорить об этом с благочинной и с Матушкой, но только нарвалась на грубость. Решила причащаться так. Сначала очень мучилась совестью, что не читаю правило, но потом подумала, что у меня просто нет выбора – читать или не читать. А наказывать человека, у которого нет выбора, на мой взгляд, как-то неразумно.

Иногда у меня от усталости просто мутилось все в голове, в мыслях стоял какой-то туман, все крутилось вокруг того, как выживать в этих непривычных условиях, как выполнить послушание, чтобы осталось еще время на отдых, где достать лекарства, которые невозможно было выпросить у монастырского врача, как написать помыслы, чтобы не разозлить ими Матушку. Да, написание помыслов – это отдельная история, заслуживающая особого внимания.

В монашеской жизни все очень непросто. Придя в монастырь, послушник начинает жить совершенно другой жизнью, по другим правилам, сталкивается с различными искушениями и трудностями как среди братии, так и внутри себя. Чтобы помочь ему преодолеть собственные страсти и твердо встать на путь духовной жизни, нужен опытный наставник, без этого никак нельзя. Поэтому в древних монастырях существовал такой обычай: откровение помыслов наставнику. Это не столько исповедь, сколько возможность разрешить свои недоумения и проблемы в духовной жизни, получить совет – и именно совет, а не приказ – от более опытного человека. В каждом монастыре обязательно должен быть духовник – опытный в монашеской жизни наставник, у которого есть благословение принимать помыслы и духовно окормлять братию. В мужских монастырях, как правило, такой человек не один, и послушник вправе добровольно выбирать себе того, с кем он будет советоваться, соответственно своему расположению и доверию к этому человеку. В женских монастырях бывает по-разному. Чаще всего у сестры перед ее поступлением в монастырь уже есть духовный отец, который благословил ее на монашество. Тогда она может продолжать окормляться у него, если игумения благословит с ним видеться. Бывает и так, что в монастыре есть один на всех сестер духовный наставник, которого выбрала игумения. Такая ситуация хуже, потому что, как правило, это тот человек, кому доверяет игумения и кто будет держать матушку в курсе всего того, что будут открывать ему сестры. Игумении это очень удобно, чтобы отслеживать и наказывать недовольных уставом или самой матушкой. Таким духовникам сестры не доверяют, и тогда откровение помыслов превращается просто в формальность. В некоторых афонских греческих монастырях братья открывают помыслы непосредственно своему игумену, но как это происходит у них, непонятно. Добровольно это или принудительно? Возможно ли вообще быть до конца откровенным с человеком, который является не только твоим духовником, но и начальством, от которого зависит – наказать тебя или помиловать? Архимандрит Софроний (Сахаров) в своей автобиографии рассказывает, что, когда он жил на Афоне в Свято-Пантелеимоновом монастыре, там братья окормлялись у старцев из других монастырей или скитов, потому что полностью быть откровенным можно только с человеком, который не живет с тобой в одном монастыре и не имеет над тобой никакой «бытовой» власти.

Сейчас во многих женских монастырях в России существует это «откровение помыслов». Интересно, что в мужских это извращение как-то не приживается

То, о чем хочу рассказать я, не имеет никакого отношения к вышеупомянутой древней традиции. Сейчас не только в Свято-Никольском Черноостровском монастыре, но и во многих женских монастырях в России существует это современное изобретение под старинным названием: «откровение помыслов». Интересно, что в мужских монастырях это извращение как-то не приживается, видимо, тут еще замешана женская психология. У нас в монастыре помыслы открывать нужно было Матушке, и только ей, обязательно перед каждым причастием, то есть раз в неделю в письменном виде. Каждая сестра должна была написать помыслы на бумажке (бумагу для помыслов в любом количестве раздавала монахиня Елисавета, ведавшая канцелярией) и положить эту бумажку в храме в специальную корзиночку, стоящую на подоконнике возле матушкиной стасидии. Когда Матушка была в храме, она обычна была занята чтением этих посланий, сразу же подзывая к себе тех, кого следовало вразумить или наказать.

Буквально сразу после моего приезда в монастырь Матушка сказала мне, что теперь я должна писать ей помыслы. Я была рада этому: хорошо же, когда можно в любой момент посоветоваться с Матушкой, рассказать ей о том, что чувствуешь, получить помощь и поддержку – в начале монашеского пути это особенно важно. Первое время моей монастырской жизни я чувствовала большое воодушевление, с удовольствием ходила на службы и послушания, хоть физически и было тяжело. Я писала о своих ощущениях, делилась с Матушкой своими мыслями, даже самыми сокровенными. Как-то на занятиях Матушка меня подняла и начала вслух при всех рассказывать о том, что я ей написала. Что-то о моих переживаниях во время молитвы. Все это звучало какой-то издевкой, так

Страница 11 из 13

глупо, что сестры улыбались, кто-то даже смеялся. Хотелось провалиться сквозь землю, только бы не слышать, как Матушка цитирует мои слова, которые я писала только ей. Смысл матушкиных слов был такой, что послушницам вроде меня еще рано думать о молитве, а нужно просто больше трудиться на послушании, и Господь все пошлет. Все правильно. Но почему не сказать мне это наедине, зачем выставлять при всех такой дурой, зачем читать всем мои помыслы? Я же писала ей их как исповедь, а исповедь должна оставаться тайной. Для меня это было большим потрясением. Я поняла, что теперь никакого откровения уже быть не может, а врать я не могу. Получается, что писать нечего. И не писала недели две. Конечно, Матушка это заметила.

Меня вызвали к Матушке в покои после вечернего чая. Я, как всегда, обрадовалась, думая, что это какое-то специальное поручение лично для меня. Матушку я тогда не боялась. Когда я вошла к Матушке в кабинет, она сидела за столом, спиной ко мне. Я сказала обычное: «Матушка, благословите». Она не обернулась, даже не посмотрела на меня, сразу начала очень жестко отчитывать меня, переходя на крик, говорить, что такие сестры, как я, ей в монастыре не нужны и что она меня выгоняет. На меня напал какой-то ступор, от неожиданности я ничего не могла понять. Оказалось, это все из-за того, что я не пишу ей помыслы, да еще смею причащаться. Я заплакала, пыталась ей объяснить, что просто не могу ничего написать, что это все теперь будет неправдой, я не могу открывать свои помыслы, зная, что в любой момент их зачитают за столом в трапезной между переменами блюд. Когда сестра начинала плакать, Матушку обычно отпускало, не из жалости, просто она очень боялась громких истерик, которые могли закатывать некоторые сестры. Она успокоилась, но поставила меня перед выбором:

– Убирайся из монастыря или пиши помыслы, как все, и меня совершенно не волнует то, как ты будешь это делать.

Я увидела, что ее вообще не волнует, что я чувствую и как я живу. Ее не волновали мои объяснения, мои проблемы, ей это все было до лампочки. Для нее был важен порядок, устав ее монастыря, а людей надо просто приладить к этому механизму и заставить все делать правильно. Приспособился – хорошо, нет – можешь уходить. Она часто повторяла фразу, выдернутую из книжки каких-то афонских отцов: «Исполни или отойди». Ей она очень нравилась.

Когда сестра начинала плакать, матушку обычно отпускало. Не из жалости. Просто она очень боялась громких истерик

На следующий день после службы меня вызвали в Матушке.

– Поедешь сегодня в Оптину, можешь пообщаться там с отцом Афанасием.

– Благословите, Матушка.

Я была очень рада побыть в Оптиной и снова увидеться с Батюшкой и побежала собираться. Матушка нечасто отправляла сестер к их духовникам, такое случалось крайне редко. Она очень доверяла отцу Афанасию и была уверена, что он сможет наставить меня на правильный путь послушания.

Мы ехали на газели с монастырским водителем. В Оптиной нам нужно было забрать картошку, а я в это время могла увидеть Батюшку. По этому случаю мне даже отдали на один день мой мобильный телефон. Батюшка уже знал, что я приеду: видимо, Матушка его предупредила, что мне нужна помощь и вразумление. Мы сидели на лавочке в лесу возле скита, и я пыталась у него выяснить, как же жить дальше. Я рассказала про помыслы и про случай в трапезной, про то, что реальная монастырская жизнь совсем не такая, как ее описывают в книгах. Случай с откровением помыслов в трапезной его сильно удивил и даже рассмешил.

– Ну а как ты хотела? Монашеские искушения нужно перетерпеть. Ну, подумаешь, прочитали. Считай, что Господь испытывает твою гордыню.

– Но дело совсем в другом. Я не могу больше писать эти помыслы. Тут надо писать то, что у тебя на душе, не придумывать же их? А у меня на душе то, что Матушке я теперь не доверяю, я ее боюсь, и многое в монастыре мне кажется неправильным, не могу же я ей это писать?

– Ну а что, напиши, как есть.

– А смысл? Только опять позориться на занятиях.

У нас есть такая сестра, послушница Наталья. Матушка недавно постригла в иночество маму одного монастырского спонсора с именем Николая. Эта бабушка никогда не жила в монастыре и уже была совсем не в своем уме, ничего не соображала. Наташа написала в помыслах, что, по ее мнению, это неправильно постригать кого-то за деньги.

– Ну и что?

– Матушка орала на нее целый час на занятиях, довела до слез, потом раздела и отправила на послушание на детскую кухню надолго, без посещения служб и причастия. Наказание за помыслы. Как-то не хочется нарываться лишний раз. И какое же это откровение, если сидишь и думаешь, что бы такое написать, чтобы не наказали?

– Ну ты не пиши Матушке обидных вещей, она же тоже человек.

– Да я вообще ничего не могу писать. Сказано же: «Кому не извещается сердце – тому не открывай его».

– А что, у вас нет духовника в монастыре? Почему вы Матушке помыслы открываете?

– Матушка даже священникам запрещает открывать помыслы. Только ей.

– Это плохо, что нет духовника. Но ты не переживай! Господь все управит за послушание и веру. Пишут же помыслы другие сестры?

Да, сестры писали. И писали много. У некоторых это были целые кипы, состоящие из нескольких плотно исписанных тетрадных листов. Что там обычно писали, да еще каждую неделю? Хороший вопрос.

Удивительно, но почти никто не писал о себе. Писали о других, как правило, о тех, кто чем-то не угодил.

Была такая монахиня Алипия, по прозвищу «Павлик Морозов». У нее вполне официально было такое послушание: выслеживать – и писать

Работало это здорово. Например, сестра-трапезник нагрубила сестре-повару за то, что та не успела вовремя согреть чай и пришлось разливать холодный. Сестра-повар старше по чину и ей обидно, что какая-то трапезница ей грубит. На следующий день трапезницу вызывают к Матушке, и та ругает ее за то, что она, оказывается, ставит на свою «четверку», где сама ест, самую хорошую еду! Вот так. Или две сестры трудятся на коровнике. Смена почти доделана, осталось только раздать сено. Приходит регент и вызывает одну из них, инокиню, на спевку. Другой, монахине, страшно обидно, что ей придется одной заканчивать работу, и вообще, она тоже клиросная, а ее не позвали. На следующих же занятиях инокиню-певицу снимают с послушания на коровнике и отправляют в ссылку в скит за то, что все время ленится, нарочно недодаивает коров и не справляется с послушанием. Иногда можно было просто намекнуть на то, что ты что-то можешь написать, и это тоже давало определенные результаты.

Писать что-то о себе было опасно. Инокине Герасиме очень нравилось петь на клиросе, она просто жила этим и, соответственно, писала Матушке, как для нее это важно. Матушка перестала ставить ее на клирос, а потом и вообще запретила ей туда ходить почти на полгода. Потом мать Герасима поумнела и стала писать о том, как ей хорошо без клироса, как ей нравится просто молиться с остальными сестрами. Матушка ее похвалила за это на занятиях, сказала, что мы все должны таким же образом побеждать свои страсти, и снова разрешила ей петь.

Никогда Матушка не разбиралась: кто прав, кто виноват. Виновата была та, которую Матушка считала виноватой, никаких оправданий она не принимала. Только старшие, «верные» Матушке сестры

Страница 12 из 13

обладали своего рода неприкосновенностью, «писать на них» было бесполезно, пока Матушка сама не решит такую сестру наказать – за непослушание или просто для профилактики. Была такая монахиня Алипия, по прозвищу «Павлик Морозов». У нее вполне официально было такое послушание: выслеживать все и вся и писать. Иногда Матушка журила ее на занятиях, что та «мало стала смотреть за сестрами». В чем тут смысл, и почему эти доносы так важны были для игумении? Очень просто. Все друг за другом следили. Не напишешь ты – напишут на тебя. Ничего в этом огромном монастыре не могло утаиться от игумении. Количеством доносов измерялась верность сестры Матушке. Особо рьяных доносчиц Матушка жаловала чинами – они становились старшими на послушаниях, помощницами благочинной, матушкиными келейницами, старшими в скитах, а потом и игумениями подшефных матушке монастырей по всей России (см. прим. 3).

После разговора с Батюшкой я вернулась в монастырь. Матушка дала мне епитимью: я должна была писать ей помыслы каждый день, пока не научусь.

– А если мне нечего будет писать?

– Так и пиши – нечего писать, но помыслы сдавай.

Я стала писать. Писала просто всякую ерунду о том, как я устаю на послушаниях, плохо молюсь, иногда занимаюсь тайноедением и борюсь со страстями осуждения и гнева. Как-то все об одном и том же разными словами. Для себя решила: что бы ни случилось, писать буду только про себя, так, чтобы, если и прочитают на занятиях, не было стыдно. Ябедничество еще с детского садика для меня стало самой отвратительной вещью на свете. И еще был какой-то подсознательный страх, что стоит только раз попробовать кому-нибудь насолить или отомстить с помощью доноса, и потом уже будет невозможно вернуться обратно в прежнее состояние: было в этом всем ощущение какого-то безвозвратного падения, сродни проституции.

Как-то на занятиях Матушка предложила желающим поехать подвизаться на коровник в Карижу, там нужны были люди. Желающих не оказалось, все сидели и смотрели в свои тарелки, стараясь казаться как можно незаметнее и втянув голову поглубже. Вообще-то Матушка отправляла туда сестер и взрослых девочек приюта по своему усмотрению, как правило, в наказание, отказаться от такой поездки было нельзя, но тут она решила дать нам выбор. Я подняла руку. В деревне Карижа был небольшой деревенский домик для сестер и летний коровник, куда весной перегоняли монастырское стадо. Считалось, что там очень тяжело. Но неужели где-то могло быть тяжелее, чем тут? Дамиана рассказывала, что сестры там сами пасут коров, и можно читать книги, гуляя по окрестным полям со стадом. Я так давно за неимением времени ничего не читала, и к тому же очень хотелось погулять, подышать воздухом, просто сменить обстановку. Здесь устав вообще не оставлял ни капли свободного времени.

Матушка предложила желающим поехать подвизаться на коровник в Карижу. Считалось, что там очень тяжело. Где-то могло быть тяжелее?

Я сказала Матушке, что умею доить коров, поэтому меня сразу отравили в этот скит. Когда я, довольная предстоящей поездкой, стояла у монастырских ворот с рюкзаком в ожидании монастырского джипа, который должен был отвезти меня на коровник, сестры, проходившие мимо, смотрели на меня с сочувствием.

Мы приехали в скит уже вечером. Подъехали к большому двухэтажному дому, и сразу запахло коровником. Я и монахиня Георгия, старшая по коровнику, пошли на вечернюю дойку. Там нас уже ждали семь дойных коров, две телки и теленок. Мать Георгия стала налаживать доильный аппарат, а я и две взрослые приютские девочки чистили навоз и кормили коров. В детстве я часто жила в деревне у бабушки, у нас там тоже было небольшое хозяйство, поэтому вид и запах коровника меня не очень смутил. Я была очень довольна, что приехала сюда, здесь все казалось каким-то по-деревенски простым и уютным. Деревня была небольшой, в основном здесь были дачи. Осенью почти все отсюда уезжали. Места вокруг были очень красивые: вокруг тянулись бесконечные луга и поля, засаженные клевером и пшеницей, в овраге протекала небольшая речка, куда мы водили наше стадо на водопой. Через этот овраг начинался небольшой лесок со множеством грибов и ягод. На пригорке стоял храм Покрова Пресвятой Богородицы. Во времена гонений он не закрывался, почти все иконы и росписи в нем были очень древние. Пели здесь знаменным распевом, медленно и красиво. Служил настоятель протоиерей Андрей. По воскресениям он говорил замечательные проповеди, а все службы служил полным чином, при свечах, зажигая даже под потолком большое круглое паникадило со свечками.

Сама территория скита была хоть и большой, но заваленной разным хламом, который свозился сюда из монастыря. Здесь были старые доски, которые нужно было пилить на дрова, целая куча ржавого железа с какой-то крыши, валялись огромные железные ворота, сломанная старая мебель и много чего еще. Часть территории была засажена картошкой и зеленью, а около трети всего участка мать Георгия отвела под склад навоза. Мы его сюда свозили на тачке, он прел, а потом его вывозили на огород.

Меня поселили на втором этаже в просторной келье с видом на коровник. Подъем в скиту был в четыре утра, когда было еще совсем темно. В 4.15 мы, заспанные и озябшие, одетые в рабочие юбки и рубахи, уже стояли в кухне на полунощнице. Полунощницу читали не полным чином, без кафизмы. Потом по темноте, захватив пластмассовые баки для молока, мы брели на коровник. Там нас уже ожидали такие же сонные коровы и кучи навоза, которые нужно было сгребать лопатами и вывозить на тачке. Потом коров мыли: целиком – вместе с головой и ногами. Для этого специально на печке грелась вода, и мы щетками и тряпками оттирали засохший навоз от шкуры, вытирали коров насухо, и только тогда их можно было доить. Эту странную мойку изобрела мать Георгия, ей нравилось выводить на поле чистых коров, как в рекламных роликах. После дойки по очереди две сестры уходили пасти стадо, а остальные выполняли различные послушания в скиту. Работа была тяжелая: таскать и пилить дрова для печки, обрабатывать грядки, разбирать завалы, лопатами и вилами откидывать навоз. В 11 была трапеза, дневная дойка, два часа отдыха и вторая трапеза. Потом коров выгоняли снова, а те, кто остался, чистили коровник и служили вечерню с утреней. Вечером – дойка, чай, послушания и в 22.00 отбой. Работать приходилось по тринадцать часов на жаре, спали пять-шесть часов в сутки. Хотя выдержать такой устав было тяжело, были и свои плюсы. Большую часть времени мы проводили на поле. Если коровы вели себя спокойно, там можно было помолиться, почитать, пособирать грибы или просто погулять. Иногда коровы убегали на колхозные клеверные поля или на мусорку, куда свозились со всей деревни гнилые яблоки. Тогда приходилось бежать за ними через всю деревню и гнать обратно. Иногда на этой мусорке можно было найти и вполне приличные яблоки, это был настоящий праздник. Одна сестра в таком случае отгоняла коров, а другая набирала яблоки и тащила их в скит. В жару пасти было очень тяжело, но когда пошли дожди, стало еще хуже. Со всех навозных куч потекли лужи, и по непролазной грязи уже невозможно было проехать с тачкой, приходилось носить ее буквально на руках. Сестер в скиту было немного:

Страница 13 из 13

монахиня Георгия, старшая на коровнике, бабушка монахиня Евстолия, которая все время мучилась давлением, инокиня Киприана, я и еще две Маши, девчонки из монастырского приюта лет пятнадцати-шестнадцати, за что-то наказанные. Читать на поле у меня иногда получалось, и я брала у Маш книжки, художественные, в основном из школьной программы: Виктор Гюго, Достоевский, Островский, Пушкин и какая-то фантастика. Монашествующим сестрам и послушницам Матушка не благословляла читать никакую художественную литературу, только жития святых и наставления отцов, поэтому книжки приходилось прятать от сестер. Если бы меня кто-то застукал с такой книгой, мне и Машам сильно бы досталось.

Работать приходилось по тринадцать часов на жаре. Спали пять-шесть часов в сутки

Мать Киприана тоже придумала себе развлечение. Она взяла у Матушки благословение расчистить скит от хлама, построить беседку и посадить клумбы. Доить коров она не умела, помогала только пасти и чистить навоз, а в остальное время занималась благоустройством скита. Из монастыря привезли электропилу, и мать Киприана начала распиливать гнилые доски и бревна на дрова, а мы складывали их возле забора. На расчищенном участке Киприана сложила из камней альпийскую горку и посадила на ней флоксы и герань. За домом решили выдрать бурьян и посадить газон и кусты. От коровника до дома она выложила дорожку из камешков. Очень трогательно смотрелись эти преобразования среди рядов картошки и необъятных навозных куч. Коровы постоянно норовили залезть на эту альпийскую горку или навалить кучу прямо на белой каменной дорожке, а из монастыря привозили каждую неделю целую газель с каким-нибудь хламом, который тоже нужно было где-то положить.

По воскресеньям мы ходили на службу в храм, а на праздники ездили в монастырь.

Через месяц к нам приехала монахиня Елисавета, монастырский уставщик и регент. Это была одна из самых любимых и верных Матушке сестер, высоченная, под два метра, худая, с прозрачной кожей, абсолютно белыми ресницами и бровями и длинными нервными пальцами. Ей было около сорока лет, но лицо, несмотря на морщинки, оставалось каким-то совсем детским. Я видела такое часто у сестер, которые попали в монастырь почти детьми и всю жизнь жили в послушании, отсекая свою волю во всем. Внутреннее состояние, как правило, тоже продолжало оставаться примерно на том же полудетском уровне. Они старели, не взрослея. Отсюда это повсеместное ябедничество и обидчивость, так свойственные детям. Этим сестрам это не казалось чем-то зазорным. У матери Николаи в окружении было около десяти таких «верных» сестер. Это были, как правило, те, кто прожил в обители десять-двадцать лет и успел неоднократно «доказать» свою верность. Уходили из монастыря в основном те, кто прожил здесь не более десяти лет, большей частью послушницы. Видимо, для тех, кто провел здесь основную часть своей жизни, как мать Елисавета, уход был уже невозможен. Чем больше времени человек живет в монастыре, тем труднее ему уйти, поскольку сама личность человека погружается в эту среду: с определенными эмоциями, убеждениями, мировоззрением, отношениями. Жизнь «в миру», если она была, постепенно забывается, становится чем-то нереальным. На занятиях и из книг сестра узнает, что весь предыдущий ее жизненный опыт был греховным, ведущим в погибель, а после прихода в обитель для нее начался путь спасения. Ее воля – греховна, доверять ей нельзя ни в коем случае. Все сомнения и размышления нужно считать происками бесов, непрестанно нашептывающих монахам всякие непристойности относительно их наставника и устава монастыря. Слушать эти «помыслы» нельзя, их нужно отгонять от себя и исповедовать. Вообще любая умственная активность, кроме Иисусовой молитвы, считается в монастыре неприемлемой и даже греховной. Сестра учится доверять не себе и своему опыту, своему видению действительности, чуть было не приведшему ее в ад, а наставнику – Матушке. Считается, что такое недоверие себе во всем и является самым главным в спасении души. Это очень удобно: в таком состоянии человек легко поддается контролю – ему можно внушить все, что угодно, заставить исполнять любые «благословения» и оправдывать любые поступки своего наставника. Такая практика контроля тщательно маскируется духовной идеологией, оправдывается цитатами из Писания или святых отцов, часто вырванными из контекста. Недаром самыми ценными добродетелями в монастыре считаются безоговорочное послушание и преданность наставнику (интересно, что не Богу).

Во многих книгах о монашестве говорится, что послушание наставнику включает в себя все остальные христианские добродетели, другими словами: истинный послушник исполнил все заповеди. Также говорится, что на Страшном Суде за послушника будет нести ответ тот человек, которому он предал себя в послушание. Много внимания уделяется в святоотеческой литературе и тому, что послушание должно быть «слепым», без рассуждения: достаточно вспомнить лук, который сажали ученики одного старца вверх корешками, и который «за их послушание» отлично вырос. Причем, судя по многим книгам, особенно современным афонским, наставник совсем не обязан быть прозорливым, духовным или даже просто нормальным, здоровым человеком. Можно вспомнить святого Акакия из «Лествицы», которого его суровый наставник забил до смерти. Акакий не только получил спасение благодаря своему полному послушанию, но и спас душу своего наставника. В «Лествице» вообще много интересных моментов: там и темница с различными пытками, куда отправляли послушников на покаяние, и другие, более «мягкие» и утонченные издевательства над насельниками монастыря, которые им якобы помогают обрести смирение и спасение души. Эта книга так высокопарно и убедительно воспевает садизм игуменов и духовников над своими подчиненными, что является настольной книгой во всех монастырях, ее даже благословляют периодически перечитывать. В Кариже мы ее как раз слушали за трапезой на диске. Здесь тоже можно вспомнить елейно-приторную книжку старца Ефрема Катунакского «Блаженный послушник». Эта книга о жизни старца и послушника в отдаленном афонском скиту, нам всем Матушка раздала по экземпляру, с тем, чтобы мы учились настоящему послушанию:

«Старец для послушника – как видимый Бог. То, что говорит старец, исходит из уст Божиих. Старец да будет для тебя образом Бога. Смотри на старца, как на Христа. Не огорчай его. Огорчил ты старца – огорчил и Христа».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/mariya-kikot/ispoved-byvshey-poslushnicy/?lfrom=279785000) на ЛитРес.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

В Кариже я провела все лето, сентябрь и октябрь. Обычно осенью коров в Монастырь пригоняли в сентябре, но этот год был особенный: 21 октября к нам должен был приехать Патриарх Кирилл. Коров решили оставить пока в Кариже, чтобы не портить вид кучами навоза. В монастыре уже с конца августа все готовились к этому важному событию. В трех монастырских храмах все начищали и полировали, дети и сестры репетировали песни к праздничному концерту, повара закупали продукты и сочиняли новые блюда. На протяжении нескольких недель никто в монастыре не имел отдыха, все трудились день и ночь. Я была рада избежать этой суеты, у нас в Кариже было более чем спокойно. Господь послал мне средство от уныния, о котором я даже и не догадалась бы. Оказалось, у меня есть музыкальный слух и даже голос. Это каким-то образом заметила м. Елисавета, когда мы служили наши службы. Служба в скиту — это последование вечерни, повечерия и утрени с полунощницой, а также часов и изобразительных, которое можно служить без священника. Литургию, разумеется, мы посещали в храме раз в неделю. Мы сами пели тропари и читали каноны с молитвами в маленькой комнатке, увешанной бумажными иконами, которая у нас называлась храмом. Там пахло ладаном и свечами, а вдоль стены стояли старые черные стасидии с высокими подлокотниками, на которых удобно помещалась голова и можно было немножко поспать. Не то, чтобы мы были лентяями или не любили молиться, просто от постоянного недосыпания и усталости ничего не могли поделать. Если хотелось помолиться, или служба была интересной, ни в коем случае нельзя было садиться. Я заметила, что стоит только сесть, и все, в следующее же мгновение уже засыпаешь.

В скиту пели все, кроме м.Евстолии, и я тоже потихоньку начала учиться. Пели мы знаменным и византийским распевами на два голоса: основной и иссон. Приходилось разучивать на слух напевы для всех восьми гласов, но, когда сам служишь почти каждый день, все само собой запоминается. Мне это было очень интересно, и очень тяжело. Сначала я пела со всеми, а потом м.Елисавета начала учить меня петь партию второго голоса, иссона. Там всего одна нота, на нее, как на ниточку, нанизывается мелодия, в некоторых гласах она менялась, но ее нужно было держать на постоянной высоте и чисто. Кажется просто, но мне это давалось с огромным трудом. От волнения я вообще часто переставала что-либо слышать, и, пока снова на давали тон, стояла молча, что было очень неприятно. Если я не попадала в ноты, сестрам было тяжело и даже невозможно петь свою партию, я их сбивала. Я уже начала сомневаться, что у меня и правда есть хоть какой-то слух. Мне очень хотелось научиться, но учиться можно было только во время службы, в другое время со мной никто не занимался, а постоянно портить службы и действовать всем на нервы было очень тяжело. Петь первым голосом, вместе во всеми, м.Елисавета мне не разрешала, ей очень хотелось, чтобы я выучила партию второго голоса, вторых голосов в монастыре не хватало. После долгих мучений я наконец придумала, как мне научиться. Я попросила маму привезти мне диктофон-плейер, записала на него наши службы, а потом на послушаниях или в келье в наушниках слушала и пела свою партию. Конечно, все это было тайно, нечего было и мечтать, чтобы Матушка благословила меня завести диктофон. Такие вещи сестрам иметь не благословлялось. Я его прятала в кармане, а маленькие наушники были не видны под платком. Зато это помогло мне быстро научиться петь.

В начале октября начались заморозки. Коровник в Кариже был летний и к холодам неприспособленный. Каждая дойка превращалась в мучение. По утрам в трубах часто замерзала вода и нечем было поить коров и мыть доильный аппарат. Приходилось носить воду из дома и топить лед на печке в больших железных баках. Коров уже не мыли, как летом, выгоняли из коровника редко, а у нас появилось больше времени на службы и молитву. В монастыре была страшная суета в связи с приездом Патриарха, часто нам даже забывали привозить продукты и забирать баки с молоком. М.Елисавета уехала в монастырь проводить спевки хора и готовиться к патриаршей службе. Детей тоже забрали, в скиту остались только я, м.Гергия, м.Киприана и м.Евстолия. Нам всем обещали, что сразу после визита Патриарха нас тоже заберут в монастырь. В скиту на зиму оставалась только старенькая м.Евстолия, она здесь жила постоянно. М.Киприана тоже попросилась остаться тут на зиму, ей хотелось пожить в уединении, как древние отшельники, но Матушка ей не благословила — в монастыре не хватало рабочих рук.

Утром в день приезда Патриарха за нами приехала инокиня Фомаида — монастырский водитель и эконом и отвезла нас в монастырь. Коров на целый день заперли в коровнике, предварительно накормив двойной порцией сена и комбикорма. Мы были во всем парадном. В монастыре сестрам специально к этому дню сшили новые апостольники, платки и рясы. Как только мы приехали, нас сразу же отправили помогать на кухню. Там было много мужчин в костюмах с наушниками, видимо из патриаршей охраны, а на кухне у плиты была не м.Антония, главный монастырский повар, а двое мужчин в черных шелковых костюмах с красными поясами, наподобие тех, какие носят повара в суши-барах. Это были два личных повара Патриарха, они пробовали суп и что-то жарили на сковороде. Эти люди отвечали за патриарший стол, а все остальные повара с м.Антонией накрывали длиные столы для сестер и гостей в украшенной по этому поводу трапезной. Сестры уже все приготовили накануне, оставалось только расставить еду на столах. У всех был жутко уставший вид. В десять часов все сестры должны были выстроиться в два ряда по бокам дорожки, ведущей в храм встречать Патриарха. Хотя все очень молились о хорошей погоде, с погодой нам не повезло. Хуже и представить себе было нельзя. С раннего утра шел нескончаемый мокрый снег с дождем, причем в таком количестве, что эту мокрую серую массу приходилось постоянно сгребать с дорожек лопатами, чтобы можно было хоть как-то пройти. Около пяти сестер и дворники уже несколько часов были заняты только этим. Небо было темно-серое, тяжелое, на улице было невозможно что-либо разглядеть. Нас построили вдоль дорожки, Патриарх должен был приехать с минуты на минуту. Мы стояли в куртках, кто-то был в пальто, под этим мокрым снегом и ждали больше часа. Я промокла до трусов, чувствовала, как по спине пробегают тепловатые струйки воды и стекают в ботинки. Наконец кортеж Патриарха подъехал. Патриарх вышел из машины, в сопровождении охраны быстро и достойно прошел между рядами мокрых и замерзших сестер и скрылся в храме. Мы тоже поспешили в храм, снимая на ходу тяжелые от воды куртки и чавкая ботинками. Служба была очень пышной и торжественной, по этому случаю в Никольский храме провели микрофоны. Сестрам на втором этаже, хоть и не было видно ничего из того, что происходило в храме, но было слышно каждое патриаршее слово и возглас. После службы Патриарх произнес проповедь, но сестер в храме к тому времени уже не было, нужно было разносить горячее на столы в трапезной. После трапезы был детский концерт, Патриарх произнес речь, где поблагодарил Матушку Николаю за труды, сфотографировался с маленькими приютскими девочками и пообещал в скором времени приехать к нам снова.

На следующий день в монастыре был объявлен отдых после всех этих трудов: весь день жили по воскресному уставу, а это значило: подъем в 7 утра и целых 4 часа отдыха днем!

По прибытии из Карижи мне дали новое послушание. Как-то на занятиях Матушка сильно ругала сестер и «мам», которые трудились в приюте. Уже не помню, чем они ее так расстроили. Старшую по приюту монахиню Александру Матушка разжаловала и поставила мыть посуду в сестринской кухне, на ее место она назначила свою «правую руку» и благочинную монастыря — монахиню Серафиму. Мать Серафима должна была навести там порядок. Ей в помощницы Матушка дала, как она сказала: «Самых лучших сестер». Это были: монахиня Михаила, послушница Ольга и я. Лучшими мы, конечно, не были, просто это было сказано, чтобы мы такими захотели стать. И еще потому, что послушание в приюте — это в миллион раз тяжелее, чем 100 коровников. Никто там долго не выдерживал. Не из-за детей, а потому, что сестры и «мамы», находящиеся на этом послушании, жили по особому уставу. Этот устав должно быть придумал какой-нибудь суперчеловек или инопланетянин, или уже святой, которому на этой земле уже не нужен был отдых и сон. Эти «приютские» работали целыми днями даже без часа отдыха и служб. Только в воскресенье они могли отдохнуть в течение трех часов.

Приют помещался в красивом белом здании со стеклянными дверями. Он был соединен проходом с детской и гостевой трапезными. Летом он весь утопал в цветах, а на по газонам прыгали ручные кролики.

Послушания в приюте начинались в восемь. Считалось, что если ты проспал столько времени, днем отдых тебе уже ни к чему и ты теперь можешь трудиться до 23.00. Не было даже того часа отдыха в день, что полагался сестрам. Но поспать до восьми нам никогда не удавалось, потому что мы не могли пойти спать к себе в кельи, спать нужно было на свободных кроватях в общих детских комнатах, если таковые имелись, или в холле на кушетке. Ночью приют тоже читал неусыпаемую псалтирь, а это значило, что, нужно было вставать по очереди и по 2 часа читать помяник с кафизмами. Утром было шумно, вокруг ходили и разговаривали, какой уж тут сон. Пойти ночевать к себе сестры не могли из-за того, что послушание в приюте заканчивалось после 23.00, а ворота, отделяющие сестринскую территорию от приютской, закрывали раньше. Хотя через них можно было легко перелезть, и часто так делали, Матушка за это наказывала. К тому же ночью нужно было тоже следить за детьми. Службы в храме приютские сестры не посещали, времени на выполнения монашеского молитвенного правила они тоже были лишены. Целый день только послушание и ничего больше.

У детей распорядок дня был примерно такой же, как и у сестер, только они еще и учились. Их, так же как и сестер, тоже ставили на послушания на территории приюта, весь день у них был расписан по минутам. Посещение служб в храме для них было обязательным. Долгие монашеские богослужения очень утомляли детей, они их просто ненавидели. Странно, ни у кого из детей не было игрушек. Были какие-то мягкие игрушки в холле, но я ни разу не видела, чтобы там кто-то играл. По самому приюту дети везде ходили строем, парами, за ними постоянно присматривал воспитатель, даже за большими девочками, их вообще никогда не оставляли в покое, все время они были должны что-то делать. Ни одной свободной минуты у этих детей не было, все было подчинено строгому распорядку и происходило под строгим наблюдением сестер. Здоровую психику в таких условиях сохранить невозможно, почти каждый день с кем-нибудь из детей случалась истерика с криками, ребенка за это наказывали, как правило мытьем полов или посуды на кухне поздно вечером. Самое страшное наказание — отвести к Матушке на беседу, дети этого боялись больше всего. Часто дети убегали из приюта, что становилось темой очередных монашеских занятий.

Однажды сбежали две взрослые девочки шестнадцати лет: Лена и Ника. На занятиях Матушка долго расписывала нам испорченность и развращенность этих молодых девиц (не понятно было, когда они успели так развратиться в приюте). Причиной их ухода по словам м.Николаи был блуд, другими словами они были лесбиянками, и эта страсть толкнула их на грех ухода из монастырского приюта. Все знали, что девчонки были подружками. Они давно хотели уйти из приюта и из монастыря, просто потому, что не могли больше жить такой жизнью, но Матушка их не отпускала, как несовершеннолетних. Поэтому девчонки сбежали тайно, без документов, которые были в сейфе у игумении. Идти им было некуда, некоторое время они перебивались у Никиной знакомой на квартире, а потом все-таки вернулись, но не в монастырский приют, а в один из скитов. В монастыре я их больше не видела. Рассказывали, что через некоторое время Лена вышла замуж и родила ребенка, а как сложилась судьба Ники, не знаю. Никакими лесбиянками они разумеется не были, но Матушке нужно было весомое объяснение для милиции и сестер: почему две девочки сбежали из приюта. Интересно, что к такому пикантному объяснению ухода из приюта или из монастыря м.Николая прибегала почти всегда, если уходили двое. Также этим грехом клеймились все те, кто пробовал дружить друг с другом в стенах обители, и даже просто общаться. Я вообще никогда раньше не видела такого скопления «лесбиянок». Ну а как можно доказать, что ты не верблюд?

Матушка часто говорила, что наш монастырь существует только благодаря приюту. На «деток» спонсоры жертвовали огромные средства. Странно только, неужели из этих средств невозможно было выделить сколько-то, чтобы нанять нормальных воспитателей для детей, с профильным образованием, как это и положено в таком заведении? Почему воспитанием детей должны были заниматься сестры, к этому часто совсем не годные, к тому же пришедшие в монастырь совсем не для этого? Обычному мирскому человеку вряд ли придет в голову устанавливать в приюте монастырские правила с уставом, который придуман для монахов, а не для детей. Я еще застала время, когда девчонок заставляли ходить в черных длинных до пят платьях и платках, повязанных на лоб. Сейчас это отменили. Платья стали красными, но все остальное осталось по-прежнему.

В приюте я должна была заниматься с тремя группами детей разного возраста. Плюс к этому Матушка благословила мне вести биологию у пяти классов детей в гимназии, там неожиданно ушел педагог. Педагогического образования у меня нет, а биологию я изучала в медицинском университете. Когда я попросила себе дополнительно хотя бы час времени в день на подготовку к урокам, мне не благословили. К урокам нужно было готовиться, тем более классы были разные от пятого до одиннадцатого, а школьный курс биологии я помнила с трудом. Как-то м.Серафима застала меня одну в приютской библиотеке за подготовкой к уроку. Спросила, почему я не на послушании. У меня было «окно», потому что дети были на хореографии, а по правилам я должна была в этом случае найти м.Серафиму и спросить, что мне делать. В таких случаях обычно назначали на какую-нибудь уборку. Но я не подошла, а занималась своими делами - биологией. М.Серафиму это возмутило. Меня в свою очередь возмутила несправедливость, я ведь не занималась своими делами. С м.Серафимой такие фокусы не проходили, и меня повели к Матушке, как злостную нарушительницу устава и порядка. Матушка сказала, что раз я не слушаюсь м.Серафиму, она отправит меня на коровник. Я не стала ее упрашивать оставить меня в приюте. Мне очень тяжело было жить там без служб, а приютский устав мне казался непосильно тяжелым. В наказание за все это я была лишена причастия на весь Великий пост. Биологию преподавать все равно, кроме меня, было некому, и я продолжала ходить по утрам в приют, потом мыла посуду на кухне и шла на коровник. Зато вечером можно было посещать службы вместе со всеми сестрами, что для меня было самым важным и любимым делом.

Для меня ситуация в приюте была новостью, я не думала, что и здесь так строго. Я видела этих девочек на праздниках, нарядных и веселых, я не думала, что они живут такой тяжелой, даже для взрослого человека, жизнью. Сестры и те не жили в такой строгости, как приютские девочки. Матушка очень гордилась своим приютом, на каждом празднике дети выступали с песнями и танцами, они часто ездили вместе с Матушкой с концертами заграницу. Матушка следила, чтобы в приюте были хорошие преподаватели по хоровому пению и хореографии. Самыми талантливыми на выступлениях были, как правило, не те дети, которых брали из детских домов, а дети, приходившие с «мамами», дети, выросшие в семье. Это еще одна причина, по которой Матушка брала «мам». Эти детские выступления были своего рода визитной карточкой мать Николаи, она считала, что раз дети поют и танцуют, значит все у нас в монастыре замечательно. Понять, как живется этим поющим и пляшущим детям, когда праздник заканчивается, можно лишь пожив или поработав в приюте, а никак не со стороны. Сосредоточенность игумении Николаи на имидже, на всем внешнем, как на красивой упаковке: концертах, пышных трапезах, дорогих угощениях, бантах и облачениях, наградах и машинах, свидетельствует о ее поверхностности. Ее заботило только то, как монастырская и приютская жизнь выглядит со стороны спонсоров, церковного начальства и прессы. Внутренняя, духовная жизнь, да и просто человеческая жизнь каждого отдельного члена этого королевства ее нисколько не интересовала. Степень духовности наставника обычно обратно пропорциональна его великолепию. Тем более, вся та роскошь, которой Матушка Николая окружила собственную персону, весьма нелепо сочеталась с повседневной жизнью сестер и детей, а также с ее собственными проповедями на занятиях о бескорыстии, самопожертвовании, аскетизме, исихазме, альтруизме, и тому подобным. Интересно, но саму м.Николаю ничуть не смущало это противоречие. Более того, она постоянно говорила, что и сама так же нестяжательна и бескорыстна, как Иисус Христос, Божия Матерь, Иоанн Предтеча и другие аскеты прошлого, просто потому, что официально не имеет никакой личной собственности, а все эти роскошные дворцы, машины и осетры с дорадо принадлежат не ей одной, но всему монастырю.

Как-то на занятиях Матушка велела нам подготовить исповедь, потому что приезжал старец Власий (Перегонцев) из Боровского монастыря.

Обычно сестры исповедовались раз в неделю перед причастием одному из трех священников, служивших в монастыре. Исповедь тоже была усовершенствована Матушкой, как и многое другое. Проходила она таким образом: сестры заблаговременно писали на бумажке все, в чем они согрешили за неделю. Перед исповедью все выстраивались в очередь перед аналоем, подходили к священнику, отдавали бумажку и становились на колени перед аналоем. Разговаривать со священником нам было запрещено, все излагали только на бумажке и немного, в общих словах. Потом батюшка читал молитву, накрывал епитрахилью голову, дальше все было как обычно. Весь процесс таинства был до такой степени упрощен, что уже не воспринимался таинством: просто отдал бумажку с перечислением названий согрешений, как в вечерних молитвах, поклонился — и свободен. Грехи у всех были одни и те же, а как могло быть иначе? Один только раз священник как-то отреагировал на мою «исповедь», когда прочел там слово: «воровство». На моей бумажке среди других названий грехов типа осуждения, обидчивости, ленности, непослушания — было «воровство». Это был молодой священник отец Алексей, он, в отличие от других двух, более пожилых батюшек, внимательно читал наши листочки. Наткнувшись на «воровство» он перестал читать, внимательно и строго посмотрел на меня и молча ткнул пальцем в это слово. Я ничего не стала объяснять, просто молча уставилась в пол, хотя, думаю, ему было интересно, что я такое украла у монастыря. Вообще-то это были сахар и чайные пакетики, которые я взяла из кухни тайком. Я по утрам пила чай в келье, чтобы поднять давление и иметь силы для работы. Благословения пить чай у меня не было, чай мне привозила мама. Когда он закончился, пришлось украсть его из кухни.

Схиархимандрит Власий подвизался в Боровском монастыре, а к нам приезжал несколько раз в год для совершения монашеского пострига или исповеди сестер. Он считался духовником нашего монастыря, хотя лично я за все четыре года только один раз имела возможность с ним пообщаться и исповедаться, собственно это и было в этот раз.

С отцом Власием разрешалось поговорить, раз он духовник. Исповедь проходила в Никольском храме. Батюшка Власий стоял возле аналоя посреди храма, а Матушка сидела, как обычно, на своем месте. Сестры подходили по чину: сначала монахини, потом инокини и т д. Моя очередь была в самом конце, и я стояла наверху на балконе, наблюдая, как батюшка исповедует. Мне хотелось с ним поговорить, рассказывали о нем, что он имеет дар прозорливости, что он старец, но мне в это как-то не верилось. Слишком много он благословил в наш монастырь «мам» с детьми, да и просто сестер. Многие потом плохо кончили: кто ушел, кто заболел, а кто-то сошел с ума. Не похоже на прозорливость. Видно было, что он благословляет сюда всех подряд, а не тех только, в ком видит призвание к монашеству. И еще непонятно было, как он так может покрывать Матушку Николаю во всем, ведь его чада, которых он сюда благословлял и которые потом ушли (а таких было немало) ездили к нему, рассказывали о том, какие тут порядки, и что это уже больше похоже на секту или на маленькое феодальное государство, а не на монастырь. Он должен был все знать. Мне хотелось подойти к нему и спросить, что он по поводу всего этого думает, считает ли он, что монашество должно быть таким? Неужели он правда думает, что он раздает свои благословения на уход в монастырь именно тем людям, которым они нужны? Неужели он сам считает себя прозорливым старцем? Или нет? Не страшно ли ему так просто вершить судьбы незнакомых ему людей?

Тут мне хочется сделать небольшое отступление от текста и рассказать о тех современных старцах, с которыми довелось встреться лично мне, и немного о том, как я вообще оказалась в монастыре.

В монастырь я попала тоже по благословению, но не старца Власия, как большинство сестер в Малоярославце, а старца Наума из Свято-Троицкой Сергиевой Лавры.

Мне было тогда 28 лет, и жила я довольно неплохо. У меня была собственная фотостудия в центре Москвы. Работа мне нравилась: творческая, со свободным графиком и к тому же приносящая хороший доход. Я много путешествовала, общалась с друзьями, делала различные творческие проекты. В личной жизни все было нормально, но как-то несерьезно, я не очень тогда стремилась к созданию семьи, больше меня интересовала карьера. Наверное, я так думаю, проблема была в том, что с детства я слишком много читала. Я постоянно читала что-нибудь. В детстве это были Майн Рид, Дюма, Гюго, Жюль Верн, а потом мне стали нравится книги по философии, истории и просто серьезные книги, заставляющие думать. Несколько раз я читала Библию. Из-за этого, наверное, возникло ощущение, что в жизни должно быть что-то еще, что-то духовное, какая-то параллельная реальность, объясняющая существование этой реальности. С детства я пыталась найти ответы на извечные человеческие вопросы: Что такое жизнь? Что такое смерть? Есть ли хоть какой-то смысл существования человека и всей этой вселенной? Что будет после смерти? Есть ли Бог? Если есть, то почему все выглядит так, как будто Его нет?

Несколько раз я ездила в Индию, начала увлекаться буддизмом, но он меня как-то не убедил. Эта концепция кармы и перерождений сильно смахивала на тот же принцип вознаграждения-наказания, что и в Библии, а предел мечтаний - Нирвана слишком похожа на небытие, даже если в придачу к Нирване вы получаете просветление.

Один мой знакомый посоветовал мне заняться Цигун у китайского мастера. Мне понравилось, что там не было религии, только энергии и медитации. Я усиленно занималась около трех лет, ездила в Шао-Линь, прошла все четыре ступени и стала учеником мастера. Я медитировала по несколько часов в день, но, чем больше я занималась, тем больше понимала, что все это просто своего рода расслабление и приятное времяпрепровождение. Эта практика не давала никаких ответов, скорее призвана была отвлечь от задавания вопросов.

Однажды я и еще один фотограф и моя близкая подруга, Марина, ехали на съемку на соляное озеро Эльтон, самое большое минеральное озеро Европы, на границе с Казахстаном. Мне очень хотелось поснимать там пейзажи, и мы просто поехали туда на машине вдвоем. По дороге нужно было где-то заночевать, и мы остановились в Каменно-Бродском Свято-Троицком мужском монастыре Волгоградской области, мы нашли его по интернету, возле него в роще мы поставили палатку. Место было необычайно красивым: огромные старые дубы по 300-500 лет, рядом начинались белые округлые горы из известняка (по-этому монастырь и назывался еще белогорским). В горах были древние пещеры, где подвизались когда-то монахи, часть пещер уже была расчищена, и туда можно было ходить. Сам монастырь был расположен у подножия меловых гор, в живописной долине, довольно далеко от деревни Каменный Брод. Вокруг было девять источников с разным составом воды: серебряный, сероводородный, радоновый. Монастырь только начинал восстанавливаться. Главный храм был взорван во времена гонений, служили в небольшом храме в честь иконы Божией Матери "Всех скорбящих Радосте". Рядом с храмом было два дома, где жили братья, дом, где помещалась трапезная с кухней, деревянный вагончик и скотный двор с курами, одной коровой и лошадью. Утром мы с Мариной зашли в храм, поставили свечи перед иконами и собрались уезжать. Мы так и не увидели ни одного паломника, только нескольких монахов, вокруг было невероятно тихо, спокойно и красиво. Мне так понравилось это место, что в машине я сказала, что было бы неплохо тут пожить. По пути мы заехали набрать воды из серебряного источника. Я взяла канистру и пошла за водой. На источнике мне встретился седой старичок, я уже видела его в монастырском храме. Он был довольно полный и небольшого роста, с совершенно седыми волосами и маленькой бородкой, в брюках и светлой рубашке. Он спросил:

А это не вы ночью останавливались в палатке?
- Мы.
- А почему не в монастыре?
- Ну, мы как-то не думали, что в монастырь можно попроситься на ночь, там, наверное, негде, - хотя, честно говоря, нам очень нравилось спать в палатке.
- Это вы зря так думали, у нас есть свободные комнаты, и поесть можно в трапезной.
- Спасибо.
- А вы бы не хотели поработать поваром? У нас повар уехала домой, детей нужно вести в школу, а готовить некому.
- Я бы с удовольствием, но я не умею готовить, так только, что-то простое.
- А у нас тут все только простое, ничего сложного: суп, каша, чай. Господь за труды в обители прощает грехи! Здесь все грехи отмаливаются, - все это он проговорил быстро и как-то смущенно запинаясь.
- Но здесь же мужской монастырь.
- Нет, у нас и монахини живут, две, и паломницы приезжают трудиться, у нас можно остаться. Оставайтесь!

Не то, чтобы меня сильно интересовали тогда мои грехи, но меня удивило: как на мое желание остаться здесь, так сразу поступил положительный ответ? Все это было похоже на приключение.

Мы пошли с ним к благочинному — иеромонаху Александру. Дедушку звали Иван Иваныч, он с радостью сообщил, что нашел повара. Я не очень походила на православную паломницу: летнее черное платье до колен от какого-то дизайнера с вырезом на спине (самое «приличное», что у меня с собой было), без платка и с короткой стрижкой. На голову я накрутила какой-то шарфик. О.Александр тоже был рад повару, пусть даже такому, он сразу стал мне рассказывать про мои обязанности. Я сказала, что начать готовить я могу только дня через три, когда вернусь с озера, куда еду на фотосъемку. Он ответил, что, раз Господь меня к ним послал, надо оставаться сейчас. Я объяснила, что у меня в машине подруга, которая тоже едет на озеро, и я не могу просто так остаться, но через три дня вернусь.

Поснимать озеро Эльтон нам так и не довелось. Мы приехали к нему поздно ночью. Ехали по степи, в свете фар мелькали степные колючки и пробегали тушканчики. Заночевали мы прямо в машине, ставить палатку уже не было сил, к тому же я ужасно боялась скорпионов и змей, которые здесь водились. Утром к нам подъехал милицейский уазик, из которого вышли два милиционера. Они сообщили нам, что мы находимся без разрешения на приграничной территории, за что теперь обязаны заплатить штраф. Нас вместе с машиной сопроводили в отделение милиции единственного поселка в этой степи и там несколько часов вымогали деньги за возможность проехать на озеро, хотя граница проходила гораздо дальше, и посещение озера никакой пошлиной не облагалось. Я даже не спрашивала, какую именно сумму они хотят получить, меня возмутила сама эта ситуация беззаконного вымогательства. Судя по карте это была единственная дорога, и чтобы проехать к озеру, нужно было договориться с этими людьми. Платить им нам не хотелось из принципа, и мы, так и не поснимав пейзажи, уехали восвояси. В Камышине я посадила Марину на автобус до Москвы со всем фотографическим оборудованием, а сама поехала в монастырь.

Там мне очень обрадовались. Уже на подъезде к монастырю у меня пробило колесо, и я еле дотащила свою ауди до ворот. Пока послушник Михаил в подряснике и джинсах ставил запасное колесо, меня проводили в дом, где помещалась кухня, трапезная и несколько келий. Поселили меня с послушницей Надеждой, пожилой женщиной, которая здесь отвечала за уборку храма. Она жила здесь со своим сыном Валерием, он тоже был послушником. Соседние две кельи занимали две пожилые монахини. Братьев здесь было немного, шесть человек, жили они в соседнем корпусе. В деревянном вагончике рядом с трапезной останавливались паломники, если они приезжали. Настоятелем монастыря был епископ Урюпинский и Новоаннинский Елисей (Фомкин), он иногда приезжал сюда из Волгограда.

Кухня была в очень плачевном состоянии, там уже неделю не было повара. Справа вдоль стены стояли столы, шкаф и два размороженных холодильника с открытыми дверями. У другой стены была большая плита, стол и баки с водой, которую ежедневно на маленькой тележке привозил из серебряного источника послушник Игорь — худенький мужчина лет сорока, в клетчатой рубашке и брюках, с густой лохматой бородой и в огромных очках. Он также мыл посуду после трапезы и накрывал на столы. Из кухни в трапезную вело маленькое квадратное окошечко, через которое повар мог подавать еду.

Вечером мы с о.Александром уже обсуждали меню на следующий день. Был самый конец Успенского поста, и приготовить нужно было что-то постное. Решили сварить борщ, пожарить картошку и сделать овощной салат.
Распорядок дня в обители был таким:

В 5.45 подъем, в 6.30 — утреннее правило в храме. В 7.30 — завтрак, к которому я должна была сварить какую-нибудь кашу и сделать чай. После завтрака братья шли на послушания, а я начинала готовить обед, он был в 13.30. В 17.00 было вечернее богослужение с акафистом, а в 19.00 — вторая трапеза. Потом в храме в 20.00 читали вечернее правило, а в 23.00 был отбой. По воскресениям и праздникам была Литургия.

Я в храм заходила, только если нужно было кого-нибудь позвать. Молитвы на церковно-славянском языке я не понимала, долгие службы и правило мне казались скучными и однообразными, к тому же после стояния на кухне у меня болели ноги, хотелось посидеть, а в храме нужно было стоять. Никто не принуждал меня молиться, да и часто у меня просто не было времени. Почти все свое время я проводила на кухне. Я ставила на табурет ноутбук, где у меня было много разной музыки, включала на полную громкость и готовила. Как-то раз ко мне подошел послушник Игорь, накрывавший на столы в трапезной, и попросил поставить его диск. Это были Scorpions, его любимая группа. Оказалось, что в монастыре послушникам слушать музыку не благословлялось, хотя мне ничего не говорили.

Мне вообще никто ничего не говорил: пост я не соблюдала, думала, что это только для монахов, покупала в деревне йогурты и мороженое. Меню я тоже придумывала сама, исходя из того, какие продукты имелись в наличии. Правда, модное черное платье, которое наводило ужас на бабушек-монахинь, пришлось прикрыть серо-синей футболкой, которую мне одолжила послушница Надежда.
Если днем после первой трапезы удавалось погулять, я обычно ходила в пещеры. Эти меловые пещеры были основаны в XVIII в. и, возможно, тайно использовались в начале XIX в. Здесь в разное время подвизались монахи-отшельники. Пещерный комплекс состоял из трех ярусов, но посетителям можно было ходить только по самому верхнему уровню. В глубине первого яруса располагалась подземная часовня. Два других яруса еще не были до конца очищены от песка и завалов. Температура воздуха здесь была всегда одинаковая - 10-15 градусов тепла круглый год. При советской власти, чтобы прекратить паломничество в пещеры, они были засыпаны песком и замурованы. Главный храм монастыря - Троицкий собор был взорван в 1934 году, а в храме в честь иконы Божией Матери "Всех скорбящих Радосте" была устроена конюшня. Строения монастыря были заселены жителями вновь образованного поселка Госконюшня. В современное время изучение монастырских пещер началось в 1984 году, когда Волгоградские спелеологи раскопали заваленный вход в подземелье.

В пещерах дежурил послушник Михаил, он водил туда экскурсии и следил за пещерами. В монастыре он был недавно, но уже носил подрясник. Мне он показывал и те части пещер, которые еще не были открыты для посещения, какие-то огромные глубокие ямы и ходы, полузасыпанные песком, куда нужно было спускаться по деревянной лестнице, а потом пробираться почти ползком. Местами белые своды пещер были в саже, в тех местах, где когда-то жившие здесь монахи устраивали очаги.

Приближался праздник Успения Пресвятой Богородицы, и в монастыре начались приготовления. На кухню привезли селедку в ведрах, сыр, молоко, яйца, много сладостей. Мне в помощницы дали паломницу Елену, девочку лет шестнадцати, которая приезжала сюда по праздникам. Дедушка Иван Иванович, с которым я встретилась на источнике, иногда приходил на кухню по какому-нибудь делу. Он очень ненавязчиво старался заговорить со мной о вере, сказал, что на Успение мне бы тоже следовало исповедаться и причаститься. Я по своему невежеству совсем не представляла себе, как это происходит, но согласилась. Вечером накануне праздника во время всенощного бдения я была занята чисткой картошки и селедки, а на следующий день я планировала все-таки успеть в храм к причастию. Утром я решила прийти на кухню пораньше, в 5.30 утра. Нужно было сварить рыбный суп, сделать картофель по-монастырски, запеченый с луком и яйцом, салат с консервой и чай. Остальное все мы с Леной уже приготовили и поставили в холодильник. К сожалению, причаститься мне не удалось, в храм я так и не попала, еле-еле успела все приготовить к концу службы.

Поваром я была чуть больше двух недель, потом мне нужно было ехать домой - у меня были запланированы съемки. За несколько дней до моего отъезда ко мне попала книга «В горах Кавказа» монаха Меркурия. Мне ее дал инок Анастасий. Книга была об отшельниках, подвизавшихся на Кавказе во времена советской власти. Около половины книги я прочла с большим интересом, потом отдала ее о.Анастасию и уехала. Это была первая православная книга, которую я читала. В ней было много о монашеских подвигах, об Иисусовой молитве. Дома я нашла эту книгу в интернете и дочитала. Пока я ее искала, мне попалась также книга святителя Игнатия Брянчанинова «О молитве», которую я тоже прочла. Я нашла еще несколько книг-пособий об Иисусовой молитве и начала ею заниматься. Я ее восприняла как практику, наподобие тех, которыми я занималась в Индии и Китае, как чтение мантры. Интересно было попробовать православную духовную практику. Так совпало, что в это время я как раз закончила ремонт в своей новой фотостудии на Пятницкой улице. Рядом с домом, где я работала, было около восьми храмов в шаговой доступности. По утрам, открыв окно, можно было услышать звон сразу нескольких колоколен. Мне захотелось пойти в Храм и посмотреть как происходит православная служба, скорее просто из любопытства. Тем более, я уже много об этом читала. Я пошла в храм Вознесения Господня на Люсиновской улице. В храме было очень много старинных икон и приятно пахло ладаном. Здесь был замечательный церковный хор. Наверное, я стала посещать службы именно из-за песнопений, которые показались мне необычайно красивыми и гармоничными. Порядок службы и церковно-славянский язык я не понимала, просто стояла в полумраке, наслаждаясь пением и запахами ладана. Потом я заметила, что многие люди по утрам причащаются. Мне тоже захотелось, и я начала штудировать интернет, чтобы узнать, как это делается и что для этого нужно. Нужно было попоститься и исповедаться. Постилась я неделю, а потом, придя в храм, встала в очередь на исповедь. Батюшек стояло несколько, я выбрала с самой большой бородой и с самым добрым лицом. Было боязно. Я вообще не понимала, как можно вот так взять и рассказать незнакомому человеку что-то о себе. По моим понятиям, особых грехов у меня не было. Передо мной стояла молодая девушка, красиво одетая, и теребила нервной рукой бумажку с записями. Потом она подошла к батюшке и стала со слезами читать эту бумажку. Читала и плакала. Мне стало ее ужасно жалко. Батюшка выслушал, накрыл ей голову епитрахилью, прочитал молитву. Подошла я. Я так и сказала, что это моя первая в жизни исповедь и что я не знаю, о чем говорить. Батюшка заулыбался и спросил:

Ну а как живешь?
- Нормально живу, хорошо.
- Работаешь?
- Работаю.
- Нравится тебе твоя работа?
- Да, мне нравится. - он улыбался сквозь бороду, я тоже улыбалась.
- Семья есть?
- Родители, сестра.
- Машина есть?
- Есть, батюшка.
- В храм ходишь?
- Хожу.
- Готовилась к причастию?
- Готовилась.
- Ну ладно, - он накрыл мою голову и отпустил мне грехи.

Я даже не ожидала, что все будет настолько мило и приятно. Довольная, пошла причащаться. Хороший был батюшка, понимающий. Да и что было с меня спросить?

Так я стала ходить в храм. В храме мне нравилось, я ходила почти каждый день. Я стала читать православную литературу, ту, что продавалась в храме и что находила в интернете. Противоречия и недоумения по поводу христианства, которые у меня были вначале, рассеялись, как дым, от чтения святоотеческой литературы и от того, что я сама хотела поверить во все это. Я всегда была человеком довольно внушаемым, людям я предпочитала доверять, даже верить, не особо требуя доказательств. Святые отцы все как один говорят, что нужно просто «верить» и не подвергать сомнению ни один из догматов православной веры. Сомнение здесь считается грехом, а всякие там каверзные вопросы типа: «Неужели все неправославные попадут в ад? Да и большая часть нерадивых православных, судя по всему, тоже? И где же тут Любовь?» - скорее всего либо от невежества и греховности, либо происки сатаны. Весомый аргумент. Если ты чего-то не догоняешь или с чем-то не согласен — ты просто еще не поднялся на тот уровень, где ты сможешь это понять. Работай усерднее, молись, постись, исповедайся, проси у Бога разумения, и Он, конечно же, не оставит. Ни у кого нет вопросов, все верят и вполне довольны. На все, даже самые серьезные вопросы здесь можно найти простые ответы. Все очень просто и понятно: черное-белое, плохие-хорошие, рай-ад, свои-чужие, согрешение-покаяние. Мне особенно понравилось, что после смерти вроде как ничего не менялось: мы все, верующие во Христа и старающиеся жить по заповедям, после смерти в таких же, только более духовных, телах будем жить вечно вместе с Богом и друг с другом в любви и согласии в раю. Что может быть лучше?

Я поверила всем сердцем. Во все сразу - иначе это уже не вера. Новые убеждения стали менять и мой образ жизни. Хотя для родных и друзей я стала невыносима, я себя чувствовала невероятно счастливой и свободной, как никогда. Все мои привязанности, привычки — все изменялось, моя личность перерождалась заново, освобождаясь от прежнего багажа. На смену неопределенности, запутанности, страха смерти - пришло облегчение и твердая вера во всемогущего Бога и Его промысел. Непостижимость сего промысла разгоняла все сомнения и вопросы. Эйфория, порождаемая новым состоянием души, была подтверждением истинности вновь обретенного знания. Весь опыт прошлой жизнь переоценивался с точки зрения нового видения, вытесняющего старое. Я чувствовала себя только что родившейся. Это была настоящая страсть — посвятить себя, отдать целиком, без остатка религиозному служению, обретая на этом пути возможность сделать свою жизнь осмысленной и одухотворенной, а после смерти обрести спасение и попасть в рай.

В церковной лавке я увидела небольшую книгу в красочном оранжево-красном переплете. Это была «Лествица» Святого Ионна. В книге рассказывалось о правилах жизни в древних монастырях Египетской пустыни. Я ее купила и стала читать. Уже в первой главе, а потом и дальше основной мыслью книги было то, что монашество — это идеал христианской жизни. По словам автора этого трактата, монашество — это самый лучший путь к спасению, даже как мне показалось, единственный. Это житие, подобное ангельскому, добровольное мученичество, открывающее двери Неба, дарующего свободу от страстей, высоте которого «миряне» не могут даже подражать. Монахи — истинные служители Христа, спасители мира, отмаливающие в своих келиях погрязших в грехах людей. Это только из первых двух глав:

«Итак, услышим, что Господь сказал юноше оному, по-видимому исполнившему все заповеди: единаго ти недостает, продать имение и раздать нищим (Лук. 18, 22), и самого себя сделать нищим, приемлющим милостыню от других.

Если кто возненавидел мир, тот избежал печали. Если же кто имеет пристрастие к чему-либо видимому, то еще не избавился от нее.

Если бы земной царь позвал нас и пожелал бы нас поставить в служение пред лицем своим; мы не стали бы медлить, не извинялись бы, но оставив все, усердно поспешили бы к нему. Будем же внимать себе, чтобы когда Царь царствующих и Господь господствующих и Бог богов зовет нас к небесному сему чину, не отказаться по лености и малодушию, и на великом суде Его не явиться безответными.

Кто истинно возлюбил Господа, кто истинно желает и ищет будущего царствия, кто имеет истинную скорбь о грехах своих, кто поистине стяжал память о вечном мучении и страшном суде, кто истинно страшится своего исхода из сей жизни, тот не возлюбит уже ничего временного, уже не позаботится и не попечется ни об имениях и приобретениях; ни о родителях, ни о славе мира сего, ни о друзьях, ни о братьях, словом ни о чем земном, но отложив все мирское и всякое о нем попечение, еще же и прежде всего, возненавидев самую плоть свою, наг, и без попечений и лености последует Христу.»

Монашество в этой книге представало какой-то панацеей, единственным спасительным и разумным выбором человека, избавлением от всех тягот, страстей и бессмыслицы «мира», оно позволяло в кратчайшие сроки угодить Богу и приблизиться к Нему, получить ответы на все вопросы, отмолить свои грехи и грехи мира, обрести мир души и много чего еще. Меня не смущало, что книга написана в шестом веке, для монастырей соответственно того времени. Я читала этот труд человека, который сам никогда не жил в общежительном монастыре - в предисловии об этом говорится. Он жил отшельником, сам по себе, а книгу написал по просьбе своего друга игумена. (...)

Из-за этой книги у меня возникли мысли о монашестве. Жизнь, наполненная смыслом и самоотречением, имеющая четкую направленность и цель, полная подвигов и свершений меня увлекла. Я задавала себе вопрос: а что, если Господь избрал меня для этого высокого служения? Что, если все события в моей жизни не случайны?

Я стала много молиться дома и в храме, оставалась ночевать в студии, чтобы рано утром уже пойти на Литургию. Работать я перестала: фотографирование девушек-моделей мне казалось уже чем-то греховным. Дома я бывала редко. Раньше у меня с родителями были прекрасные отношения, а теперь мне казалось, что они меня не понимают. Я нервничала, когда они начинали критиковать мои новые взгляды. Любовь к ним казалась мне препятствием на пути отречения от мира. Я вела себя как фанатик: постилась, молилась и читала отцов, всю остальную жизнь считая греховной и не угодной Богу. Когда я говорила о.Владимиру, приходскому священнику у нас в храме, что хочу поступить в монастырь, он всячески отговаривал меня, говорил, что сейчас нет таких монастырей, в которых была бы настоящая духовная жизнь и опытные духовники, но я считала, что он просто меня не понимает или не знает о таких монастырях. Тем более, он же не монах. Я молилась, чтобы Господь послал мне знак, как поступить.

Одна моя знакомая, Екатерина, посоветовала мне поехать к «прозорливому старцу, который может ответить на любой вопрос». Мы вместе поехали в Лавру к старцу Науму, она тоже хотела его спросить что-то относительно своего будущего замужества. Мы выехали из Москвы в 3 утра, было еще совсем темно. Всю эту ночь я не спала, волновалась о том, что скажет мне старец, и молилась, чтобы Господь мне послал силы исполнить то, что он мне скажет. В том, что этот старец действительно знает волю Божию, я даже не сомневалась, хотя ни разу еще его не видела. С пяти утра в домике старца уже занимали очередь. Народу было много, каждый со своими вопросами. Многие приходили сюда уже не первый день, но не могли попасть на прием. Одна женщина, у которой тяжело болела дочь, пыталась попасть к старцу уже неделю. Каждый день с пяти утра она занимала очередь, но ее все не приглашали. В этот день она стояла с пакетом свежесоленой осетрины, так как ей подсказали, что «батюшка любит рыбку». Ей удалось всучить этот пакет м.Пелагеи, которая его приняла и обещала посодействовать. Я подумала, что у меня с собой ничего нет, стало неловко заявляться к старцу с пустыми руками, остальные стояли кто с чем. Я подумала, что пожертвую просто деньги, раз уж не купила подарка. Хоть это был только ноябрь, но снег уже лежал, и было очень холодно, на стенах веранды перед домиком старца был толстый слой инея, и все толпились на лестнице, ведущей в келью, где он принимал, там было чуть-чуть теплей. К нам иногда выходила келейница старца — монахиня Пелагея и его помощник — иеромонах Аверкий, спрашивали, кто по какому вопросу идет к старцу. Я сказала, что у меня вопрос, связанный с монашеством, а Катя сказала, что хочет спросить про своего жениха. Как только я озвучила свой вопрос, о.Аверкий пригласил меня внутрь без всякой очереди, в приемную. Там тоже ждали какие-то люди, в основном женщины. О.Аверкий спросил меня, правда ли, что я хочу поступить в монастырь, я ответила, что пока не знаю, хочу спросить старца, есть ли на это воля Божия. Он тут же, опять без очереди, повел меня в маленькую келью, заваленную почти до потолка книгами, коробками со всякими продуктами и подарками, где в уголке на кресле сидел старец Наум в подряснике и епитрахили. Батюшка как будто дремал или просто сидел с прикрытыми глазами. Возле кресла среди коробок лежал маленький коврик, на который мне указала м.Пелагея, на него следовало встать на колени. Я встала на колени на этом коврике, от волнения не зная как начать. М.Пелагея озвучила мой вопрос:

Вот, Батюшка, она хочет в монастырь.

Отец Наум открыл глаза и сходу начал спрашивать меня о моих грехах. Просто называл грехи, а я должна была говорить, согрешила я в этом или нет. Причем почему-то это были в основном блудные грехи. До того, как я начала ходить в храм, я не очень представляла себе, чем отличается любовь от блуда, поэтому к двадцати восьми годам своей жизни я успела порядком нагрешить. Нужно было рассказывать старцу обо всем по порядку: когда, где, с кем и как. Дверь в келью была наполовину приоткрыта, закрыть ее мешали коробки, а в проходе и на лестнице стояли люди, ожидавшие своей очереди, им было слышно каждое наше слово. Старец внимательно слушал и задавал наводящие вопросы, люди на лестнице тоже стояли тихо. Мне было ужасно стыдно, и совсем не хотелось при всех в подробностях обсуждать свою личную жизнь. Я сказала, что все эти грехи мною уже исповеданы в храме священнику, но старец как будто не расслышал и продолжал допрашивать меня. М.Пелагея дернула меня за рукав: «Не груби батюшке! Он знает, что спросить.» Пришлось смириться и ответить на все его вопросы, многие из которых были странные и даже оскорбительные. Я думала, что это только мне досталось такое испытание за мои грехи, но потом, много позже, я узнала, что он всех так допрашивает, это называется «глубокая исповедь у старца». Молодых девушек, которые не имели реального опыта сексуальной жизни он допрашивал об их помыслах и снах, задавая пикантные наводящие вопросы. Некоторые после такой исповеди узнавали для себя много нового, чего не могли узнать даже из фильмов и интернета. В конце процедуры он спросил:

В Шубинку поедешь?

Я ответила:
- Поеду. А где это?

Оказалось, это в Новосибирской области, как мне объяснила м.Пелагея. Это была родина самого о.Наума, и там по его благословению был основан девичий монастырь Святого Архангела Михаила по руководством игумении Марии Серопян. Монастырь был именно девичий, туда принимали только молодых девушек. Каким образом туда попала я, тем более после моей исповеди, для меня так и осталось загадкой. М.Пелагея поздравила меня с тем, что батюшка благословил меня на монашество, хотя об этом мы с ним так и не поговорили. Тут же она представила меня игумении Марии, которая была в это время в Лавре, она приехала из Сибири на лечение. Матушка мне понравилась: молодая, лет 45, на вид очень спокойная, с тихим голосом и большими, немного уставшими глазами. Мы с ней пообщались, она сказала мне, что благословение старца теперь нужно выполнять, и я пообещала, что обязательно приеду к ним в Сибирь.
Моя знакомая Катя так и не попала к старцу со своим вопросом о женихе.

По своей работе я много путешествовала, проводя большую часть времени где-нибудь на съемках. Путешествовать я очень любила, не важно где. В Сибири мне побывать не довелось, поэтому такая перспектива казалась мне даже заманчивой. Я не знала, сколько времени я проведу в этом монастыре, просто купила билет в один конец до Новосибирска, собрала самые нужные вещи в большой туристический рюкзак, взяла фотоаппарат и ноутбук, предупредила игумению о своем приезде и поехала.

Двое суток в поезде пролетели быстро, и я оказалась в Новосибирске. Нужно было проехать несколько остановок на троллейбусе, а там меня должна была забрать машина и отвезти в деревню Шубинка (она же Малоирменка, ее называли по-разному), где располагался монастырь. Удивительная вещь, в Новосибирске все общественные автобусы и троллейбусы оснащены занавесками, но не такими, какие обычно бывают в таких случаях, а декоративными, самодельными, как дома, из тюли, с рюшечками и ленточками. В сорокапятиградусный мороз оказаться в таком по-домашнему уютном и теплом троллейбусе особенно приятно.

Монастырь, в который я приехала, был именно тем, о чем я мечтала, читая Лествицу и Авву Дорофея. Настоящая пустыня. Пусть не Египетская и не Палестинская, но тоже очень-очень суровая и пустынная. Ландшафт вокруг монастыря был великолепнейший для любителя унылых пустынь. Маленькая, почти заброшенная, деревня Шубинка, от которой осталось всего несколько домов и свиноферма, только усиливала это впечатление. Монастырь стоял на пригорке, откуда открывался великолепный вид на почти бескрайние поля с жидкими перелесками, окружавшие его со всех сторон, живописный прудик и огороды. Монастырь Святого Архангела Михаила был совсем небольшой, здесь подвизалось около тридцати сестер, с неторопливым и по-пустынному простым укладом жизни. Сестры были заняты в основном на коровнике, птичнике, огороде, в храме и на кухне. Там не было ни иконописных, ни других послушаний, связанных с рукоделием, только самое необходимое. Я была в восторге, лучшего и представить себе было нельзя: настоящая пустыня, с завывающими ветрами, запредельными морозами и низким, очень звездным, по ночам, абсолютно черным небом, никакой цивилизации, все так, как описано в древних книгах про монашество. Мне понравилось, и я решила остаться там навсегда, оставить этот мир с его страстями, посвятить свою жизнь молитве и послушанию. Так и сделала: позвонила маме, что больше не вернусь, и начала подвизаться.

Через некоторое время романтический настрой сменился недоумением, а потом и разочарованием. Оказалось, что внутренняя жизнь монастыря и сестер очень сильно отличалась от тех представлений об этом, которые у меня были из книг о монашестве. Среди сестер здесь царило какое-то непреходящее уныние, постоянный ропот на игумению, на несложившуюся судьбу, на весь мир за то, что они вынуждены были «прозябать в этом забытом всеми месте». Никто здесь не выглядел счастливым и довольным судьбой. Мне было трудно это понять, я-то была поначалу вполне счастлива. Оказалось, что кроме меня и еще трех-четырех сестер, пришедших сюда по своей воле, остальные были жертвами «благословений» старца Наума. Большинство этих сестер совсем не собиралось монашествовать. Их родители были чадами о.Наума, и их, еще почти девочками, старец благословил на монашеский подвиг, даже не спросив их мнения. Теперь, под страхом нарушить это страшное благословение, они должны были здесь жить и молиться Богу за весь мир, прозябающий во грехе. Уйти было нельзя, это означало малодушие, трусость, предательство самого Господа Бога. В монастыре постоянно рассказывали различные страшные истории про ушедших сестер: у них рождались только мертвые дети, а сами они были наказаны ужасными несчастьями как в этой, так и в следующей жизни. Меня тоже быстро поставили в известность, что я теперь никак не могу уехать из монастыря: «старец благословил». То есть, это выглядело так, будто меня купили в бессрочное рабство этим благословением. В дополнение к этому оказалось, что через два года, по словам того же старца Наума, ожидается конец света и пришествие антихриста, и все, не покладая рук, трудились и готовились к этому событию. Матушка Мария обо всем всегда спрашивала старца, и все в монастыре делалось так, как скажет он. Несколько недель она ездила по окрестным селам в поисках механической мельницы. В связи с концом света предполагалось скорое отключение электричества, поэтому молоть зерно нужно было начинать вручную.
О.Наум не благословлял сестрам получать паспорта нового образца (там видимо были какие-то печати грядущего антихриста), и сестры жили так, без паспортов, благо в пустыне это было не сложно. Естественно, выехать куда-то, даже в больницу, они не могли. Через год что-то изменилось, и сестрам всем вдруг разрешили получить новые паспорта, но конец света все же не отменили, сестры только и говорили о грядущих испытаниях, о тюрьмах, в которые будут заточаться служители Господни, особенно монашествующие, о том, что сюда, в Сибирь ожидается поток беженцев из России, в том числе и наших родных, которые пока не догадываются о грядущих бедах. Избрание нового Патриарха Кирилла рассматривалось как начало беззаконий, его считали служителем сатаны и экуменистом, даже календарь с его портретом запрещалось вешать на стену.

Масло в огонь подливал еще и Митрополит Новосибирский и Бердский Тихон (Емельянов). Несколько раз в год он служил у нас в монастыре, а потом на трапезе беседовал с сестрами: тоже на предмет грядущих гонений православных и тяжких испытаний, возможного изменения церковного календаря, которое ни в коем случае не нужно принимать, верности Христу до смерти и других героических предметах, которые очень нравились сестрам и игумении. С одной стороны сестры проклинали свою участь и неудавшуюся жизнь, протекающую в полумертвой деревне посреди огородов, коров и кухни, без родных, друзей и хоть каких-нибудь человеческих утешений, а с другой стороны — чувствовали себя героическими личностями, сражающимися с невидимыми силами зла во благо всему человечеству. Без этого чувства «избранности» и «героичности» никто бы не смог вынести ту унылую, однообразную и безрадостную жизнь, что организовал для них старец Наум в этой дыре.

Честно говоря, я не знала, как ко всему этому относиться. С матушкой Марией у нас были очень хорошие отношения, я ей во всем доверяла, но эти настроения никак не умещались у меня в голове. Получалось так, что весь мир, кроме нас в этой пустыне, должен был погибнуть за свои грехи уже через два года, а нас Господь должен был помиловать по молитвам батюшки Наума. Все это очень смахивало на секту с характерной сектантской эсхатологией. Но зато в этом монастыре, в отличие от Свято-Никольского Черноостровского, хотя бы не было насильственного откровения помыслов, поощряемых игуменией доносов друг на друга и промывающих мозги занятий. Все было как-то по-простому: просто жизнь в пустыне в ожидании конца света.

Послушания здесь давались на неделю, это называлась «смена», потом сестры менялись. Таким образом все сестры исполняли по очереди все послушания, кроме разве что послушаний пасечника, водителя и воспитателя детей. Когда сестра выполняла то, что от нее в этот день требовало ее послушание, у нее оставалось свободное время, можно было почитать, помолиться, поспать или просто попить с кем-нибудь чаю в трапезной, это разрешалось в любое время. Общаться и дружить сестрам не запрещалось, как-то там даже и в голову никому не могло прийти, что это нехорошо. Первое время мне очень нравилась моя новая жизнь, хоть временами и было тяжело. Я старалась много молиться, в день я прочитывала по четкам две тысячи Иисусовых молитв, клала поклоны и учила наизусть Псалтирь. Также я научилась многому другому: читать и петь по церковно-славянски, печь хлеб и пирожки в настоящей русской печке, доить коров, стричь овец, варить сыр и сгущенку, бить масло в специально оборудованной для этого стиральной машинке, готовить трапезу на 40 человек, ездить верхом, водить «буханку» (монастырский уазик), штукатурить, красить, косить и много чего еще. В пророчества о близком конце света я как-то не верила, тем более в то, что мы тут, великие праведницы и молитвенницы за весь мир, достойны чего-то лучшего, по сравнению со всеми остальными людьми, только за то, что живем в этом монастыре. Также я и еще две сестры, у которых было высшее образование, занимались с детьми. Я преподавала биологию, химию и английский язык двум взрослым девочкам, они готовились сдавать ЕГЭ. Было очень жаль, что, несмотря на высокие баллы, которые они потом набрали на экзамене, о.Наум не благословил им продолжить образование, они так и остались в монастыре послушницами. Здесь тоже был небольшой детский приют, но отдельный корпус для него еще не был достроен, и дети жили прямо с сестрами, следуя сестринскому уставу, как маленькие монахи. Девочек было всего пять, три из них были сиротами из детского дома, одна, Маша, из неблагополучной семьи, ее мама иногда посещала ее, когда была трезвой, а еще одна девочка жила в монастыре с родителями. Эти дети всегда были с сестрами: отстаивали длинные ежедневные службы, работали на послушаниях, их серьезно наказывали за детские шалости, заставляли, так же как и монахинь, смотреть в пол, слушаться, смиряться и молиться. У них и лица были какие-то совсем не детские, как у маленьких старушек.

А еще у нас в монастыре, в отдельном домике, жила семья: Сергей и Лена, им было на вид лет по 35. До этого они жили где-то не в Сибири, не помню точно где, и все у них было нормально: квартира, работа, машина, двое детей — девочка Лиза и мальчик Ваня. Через сестру Лены - Наташу, которая была чадом о.Наума, и уже жила здесь со своей шестнадцатилетней дочкой, они попали к нему на исповедь. Там дальше, конечно: конец света и все такое. Продали квартиру, все имущество, купили старый домик в Шубинке, девочку отдали в один приют, мальчика в другой: в соседней с нами деревне был, тоже окормляемый о.Наумом, мужской монастырь с приютом для мальчиков. Сергей работал в монастыре электриком и водителем, а Лена помогала на кухне. В преддверии близкого конца света эта история выглядела вполне логичной. Не знаю, какая судьба была дальше у этой семьи, надеюсь, что они потом пришли в себя.

Через два года после моего отъезда в Сибирь очень сильно заболел мой отец, но старец Наум никак не благословлял меня к нему поехать. Сестер вообще никуда не отпускали из Шубинки, только в очень экстренном случае. Потом заболела я сама, началась одышка, сильная слабость и головокружения, я думала, что это что-то с сердцем. Работать физически я практически не могла, и меня благословили поехать на лечение домой. Оказалось, что это просто анемия, малокровие: от тяжелой деревенской работы, и пищи, к которой я не привыкла, гемоглобин упал до 64, в два раза ниже нормы.

Дома я провела несколько месяцев, лечилась, ела и отдыхала, ходила в храм и ездила в Оптину Пустынь к о.Афанасию, с которым меня познакомил отец. Папа надеялся, что о.Афанасий, как опытный духовник, поможет мне избавиться от моего фанатизма и вернуться домой. О.Афанасий ему это пообещал, но на самом деле во время наших с ним разговоров только убеждал меня в истинности моего монашеского призвания и всячески поддерживал меня на этом великом поприще. Почему бы и не соврать ради такой великой цели, как спасение души?
Батюшка Афанасий был очень скептически настроен по отношению к старцу Науму, его монастырям, «глубоким исповедям» и его пророчествам. После разговоров с ним мне тоже как-то расхотелось возвращаться в Сибирь и ждать там конца света. О.Афанасий благословил меня продолжить монашеский путь в Свято-Никольском Черноостровском монастыре в Малоярославце. Он так много рассказывал мне об этой обители, с ее серьезным греческим уставом, что мне очень захотелось самой туда поехать. Собственно вот так я туда и попала.

Еще одним старцем, с которым мне довелось встретиться, был оптинский старец Илий (Ноздрин). Я видела его много раз в Оптиной, даже два раза лично с ним беседовала. Насчет его прозорливости у меня тоже есть очень большие сомнения. Он был в очень хороших отношениях с игуменией Николаей, одно время даже часто посещал ее монастырь и направил к ней достаточно много сестер, особенно «мам» с детьми.

Истории всех этих «мам» вызывали у меня всегда возмущение. Редко это были какие-то неблагополучные мамы, у которых нужно было забирать детей в приют. Алкоголичек, наркоманок и бомжей в монастыри не принимают. Как правило, это были обычные женщины, у которых не сложилась семейная жизнь с «папами», и на этой почве поехала крыша в сторону религии. Но ведь духовники и старцы существуют как раз для того, чтобы направлять людей на правильный путь, попросту «вправлять людям мозги». А получается наоборот: женщина, у которой есть дети, возомнив себя будущей монахиней и подвижницей, идет к такому духовнику, а он, вместо того, чтобы объяснить ей, что ее подвиг как раз и заключается в воспитании детей, благословляет ее в монастырь. Или еще хуже, настаивает на таком благословении, объясняя это тем, что в миру трудно спастись. Потом говорят, что эта женщина добровольно избрала этот путь. А что значит добровольно? Мы же не говорим, что люди, попавшие в секты, добровольно туда попали. Здесь эта добровольность очень условна. Сколько угодно можно нахваливать приюты при монастырях, но по сути, это же все те же детские дома, как казармы или тюрьмы с маленькими заключенными, которые не видят ничего, кроме четырех стен. Как можно отправить туда ребенка, у которого есть мама? Сирот из обычных детских домов могут усыновить, взять в приемную семью или под опеку, особенно маленьких, они находятся в базах данных на усыновление. Дети из монастырских приютов этой надежды лишены - ни в одной базе их нет. Как вообще можно благословлять женщин с детьми в монастыри? Почему нет никакого законодательства, которое бы запрещало это делать горе-духовникам и старцам, а игумениям, как м.Николая, их с удовольствием эксплуатировать? Несколько лет назад вышло какое-то правило, запрещающее постригать в иночество или монашество послушниц, у которых дети не достигли 18 лет. Но это ничего не изменило. Они просто подолгу живут без пострига и все. В Свято-Никольском женском монастыре больше половины сестер - «мамы» или бывшие «мамы», если дети уже выросли и оставили приют.

Конечно, больше всего сестер направил к игумении Николае старец Власий из Боровского монастыря. Он умудрялся благословить сюда не только женщин и молодых девушек, с детьми и без детей, которые приезжали к нему, как к прозорливому старцу, за разрешением своих жизненных проблем, но и очень преклонного возраста бабушек, и даже иностранок.

Каким же образом сестры попадали в монастырь? Как правило, женщина или девушка приезжала к старцу или иеромонаху-духовнику в сложной жизненной ситуации, многие приходили в депрессии, утратив жизненные ориентиры, потеряв близких людей или просто в духовных поисках чего-то высокого и вечного, а кто-то и просто из любопытства. После продолжительного или совсем короткого общения они узнавали, что имеют, оказывается, высокое призвание к монашескому подвигу. У некоторых желание осуществить это призвание возникало сразу, некоторые долго посещали монастыри и думали. Потом духовник благословлял их в ту обитель, с которой сотрудничал.

Конечно, должно быть, кто-то и имеет призвание к монашеству, но почему-то оно оказывается практически у всех, кто только ни приходит за советом. Все это больше походило на вербовку, чем на духовное окормление.

В монастырь приходят совершенно не похожие друг на друга люди: с разным воспитанием, характером, образованием и социальным положением. Асоциальных или психически нездоровых людей монастыри стараются не принимать. Часто это совсем молоденькие девушки, даже дети, чьи установки и моральные ценности еще не успели сформироваться. Было бы неправильно назвать всех этих людей ненормальными, неудачниками или чрезмерными идеалистами, потому что среди них много способных и образованных людей. Попадая в монастырь, многие из них думают, что получат возможность жить более полной и содержательной жизнью в стремлении к Богу, в кругу единомышленников и под руководством опытного в духовной жизни наставника. В монастыре они также надеются получить возможность выразить себя и найти применение способностям, которые не были востребованы в их жизни. Но на практике эти люди редко получают возможность реализовать себя в монастыре. Все, что от них там потребуют — слепое послушание и труд. Как говорится: если надеваешь шоры — будь готов, что в комплекте всегда идут упряжь и кнут.
Книги о монашестве, как древнем, так и современном, которые в изобилии можно сейчас найти в любой церковной лавке и магазине, идеализируют жизнь в общежительных монастырях настолько, что люди, начитавшись их, приходят в монастырь словно в розовых очках, ожидая увидеть там подобие рая на земле. Пока эти жертвы рекламы пытаются понять что к чему, им внушается основной догмат монашеской жизни: «не доверяй себе, доверяй наставнику. Твой прежний опыт, твои мысли, твои желания — все это греховно и может быть даже не твое, а происки сатаны». Критическому осмыслению ситуации не способствует и сам устав монашеской жизни: строгие посты, хронический недосып, отсутствие свободного времени, бесконечный изматывающий труд, невозможность остаться где-либо наедине с собой, а также «промывающие мозги» групповые занятия. И все: для успешной манипуляции сознанием человека и полного контроля над его мыслями и поведением ничего больше уже не нужно.

Со временем человек может понять, что реальная жизнь в монастыре совсем не похожа на ту, которую он себе представлял и о которой читал. Наставник — далеко не духовная личность, а его интересы подчас слишком корыстны и властолюбивы. Монастырь оказался совсем не с тем уставом, который можно понести и претерпеть, а уйти и нарушить благословение — значит оказаться предателем и понести ответ за себя и за своих родных (?!) на Страшном Суде. Эта ситуация внутреннего конфликта, который может длиться годами, а иногда и всю жизнь, разрушает психику и здоровье, лишает всякой радости и спокойствия, многие просто сходят от этого с ума или живут в постоянном унынии и депрессии. Даже, если человек покидает монастырь, это оставляет в душе глубокую рану и чувство вины. Ведь не существует ни одной легитимной причины ухода из монастыря! Ушедшего считают предателем и Иудой, да он и сам себя таковым считает, пока наконец не осознает, что стал жертвой хорошо отлаженного механизма вербовки, правильной пропаганды и тонких техник манипуляции сознанием. К тому же тем, кто прожил в монастыре много лет, просто становится некуда возвращаться, часто в монастыри отдают свое имущество и жилье.

Разумеется, и в наше время есть люди, призванные к монашеству. Наверное где-то есть и монастыри, в которых это призвание можно реализовать, хотя я лично таких не видела. Но тогда человек должен сам выбрать себе монастырь, как это и предписано древним уставом, а не слепо следовать «благословению» своего духовника. Произойти это не может сразу, ведь для этого нужно пожить не в одной обители. Подойти к этому выбору нужно очень ответственно, как к выбору семьи, и лучше ничего не выбрать и остаться «в миру», чем оказаться в месте, где тебя будут постепенно уничтожать морально и физически. Уже Святитель Игнатий Брянчанинов писал, что в наше время нет духовных наставников, «монашеский подвиг послушания не дан нашему времени. Его нет не только посреди мира Христианского, нет даже в монастырях». А святитель Феофан Затворник в своих письмах никому из своих духовных чад не давал благословения на поступление в монастырь, советовал спасаться в миру.

О. Власий стоял с очень благообразным видом и принимал исповедь. Я заметила, что Матушка со своего места внимательно следит за ходом исповеди, нервничает, потому что, хоть в храме и тихо, ей ничего не слышно, что говорят. Поэтому тех, кто говорил много, она потом подзывала к себе и спрашивала, что они сказали старцу. О.Власий против этого ничего не имел. Мне стало противно, очень противно, просто тошно от всего этого шепота. Расхотелось совсем идти исповедоваться, но игумения могла заметить, что меня нет.

На исповедь подвезли инокиню Пантелеимону в инвалидном кресле. Она раньше жила здесь, была пострижена в иночество, потом ушла, а, когда заболела раком, вернулась. Она начала что-то рассказывать старцу. Матушка привстала, напряглась, а потом вдруг очень быстро для своей грузной комплекции, побежала к старцу. Нависнув над креслом всем своим телом, она начала что-то кричать, потом они вместе начали что-то доказывать старцу, он стоял, все с тем же невозмутимо-благообразным видом и слушал. Я так поняла, что Пантелеимона жаловалась старцу, что ей не покупают нужные ей лекарства, а Матушка доказывала обратное. Подоспели сестры и отвезли Пантелеимону в келью, а Матушка села на свое место. Исповедь продолжалась, меня позвали к Матушке.

Маша, у меня для тебя задание. У тебя же есть медицинское образование?
- Да, Матушка, но я никогда не работала врачом, сразу после университета начала заниматься фотографией, и врач из меня не получился.
- Не важно. Уколы колоть умеешь?
- Умею, внутримышечно.
- Назначаю тебе новое послушание: будешь сиделкой у м.Пантелеимоны. Она уже одна не справляется. Обо всем будешь рассказывать лично мне, поняла?
- Благословите, Матушка.

После трапезы мне уже благословили переехать с вещами в корпус, где жила м.Пантелеимона. Пантелеимону я вначале побаивалась, и она меня тоже. Я была наслышана о ее непростом характере, а она считала меня матушкиным шпионом. Матушка тоже не раз мне намекала, что я должна рассказывать ей все, что услышу и увижу. История была политическая: Пантелеимона была из числа тех сестер, которые пришли в монастырь в самом начале, лет 25 назад, почти вместе с игуменией Николаей, а 15 лет назад затеяли тот самый «путч» с жалобой Митрополиту, о котором я писала выше. После этого она ушла, жила дома, потом заболела раком груди. Опухоль нашли поздно, операции и лечение уже не дали результата. Дома она жила в однокомнатной квартирке с невесткой и двумя внуками, ее сын оставил семью, приходил только изредка и ничем им не помогал. За больной нужен был постоянный уход и дорогие лекарства, которые она не могла купить, поэтому она решила вернуться в монастырь, где до своего ухода трудилась много лет, считая, что за эти труды игумения обязана ее досмотреть и похоронить. Игумения Николая ее приняла, но дорогие лекарства покупать не спешила. После этого инцидента со старцем Власием, эконому м.Фомаиде было все-таки дано благословение покупать Пантелеимоне любые лекарства, какие только ни попросит.

Все было бы хорошо, но Пантелеимона так и не покаялась публично перед Матушкой, история о «блудном сыне» не получалась, а Матушке очень хотелось бы преподнести все это на занятиях именно так: возвращение к Матушке с раскаянием. Не то, что бы Пантелеимона не каялась в своих грехах, нет, она исповедовалась часто священнику, который приходил ее причащать. Но она не каялась перед Матушкой, не считала себя неправой в том, что ушла из монастыря много лет назад.

На занятиях, куда Пантелеимона уже ходить не могла, Матушка рисовала ее нам каким-то монстром, получившим наконец возмездие за свои грехи, а себя, естественно, доброй любящей матерью. Эта история должна была всем нам продемонстрировать, к чему приводит недовольство Матушкой и уход из монастыря. То, что в это время в монастыре двое сестер, верных Матушке и никогда не оставлявших обитель, тоже болели раком, никто не упоминал. Меня Матушка вызывала к себе часто, расспрашивала, рассказывала о Пантелеимоне разные истории, выпытывая, что же думает обо всем этом она сама, ропщет ли она или кается. Как-то она спросила:

А знаешь, почему она заболела раком?
- Нет, Матушка, не знаю.
- Сиськи себе искусственные вставила, чтобы носить свои платья.

Пантелеимоне было около пятидесяти лет, раньше она была довольно красивой, работала модельером и шила одежду. Насчет «сисек» я не уточняла, может быть она и вправду их сделала, но в то время это было большой роскошью, не знаю, была ли у нее такая возможность.

Ее сын в обитель никогда не приезжал, больную навещали несколько раз только невестка с внуками и больше никто. Состояние ее было очень тяжелым. Опухоль разрослась по всей груди, превратив кожные покровы в какую-то кровоточащую розово-бурую ткань, проросла в легкие, печень и другие органы. Ходить она совсем не могла, сразу начиналась одышка, в храм я возила ее на коляске, и то не каждый день. Лежать она не могла, начинала задыхаться, даже спала сидя, положив голову на стол рядом с кроватью. Из-за поражения легких у нее почти каждый день случались приступы удушья, и тогда внутривенно нужно было делать укол эуфиллина, он ненадолго ей помогал.

Сделать этот укол было большой проблемой. Уколы внутривенно в монастыре умела делать монахиня Дионисия, в прошлом медсестра и «мама». Ее дочь уже давно выросла и вышла замуж, а м.Дионисию постригли в монахини. Уколы она делала виртуозно, могла попасть с первого раза даже в очень плохие вены. Но м.Дионисия была обычно очень занята на важных послушаниях (рухолка, кухня, приют, мед.часть), ее не так-то просто было найти и быстро привести с собой. К тому же у нее был ужасно вредный характер. Вредность, как таковую, в чистом виде, я видела только в женских монастырях, где жила, здесь это было своего рода развлечением - «повредничать». «В миру» я такой выраженной вредности не встречала. Для меня это стало каким-то открытием, никак невозможно было понять, как можно что-то делать или не делать не по какой-то причине, не из личной выгоды или, допустим, из мести, а только лишь «из вредности». Я так поняла, что вредность — это какой-то вид исключительно женской страсти, греха, который никак не описан ни в покаянных молитвах ко причастию, ни в молитвах перед исповедью. Молитвословы писали мужчины, которые редко страдают этим недугом.

М.Дионисия занималась выдачей лекарств и одежды сестрам, и поводов «повредничать» у нее было достаточно. Выпросить у нее какую-нибудь таблетку, даже дешевые капли в нос, было просто невозможно, она придумывала целый миллион причин, чтобы не давать. То же самое и с одеждой. Поэтому сестры втайне от Матушки доставали себе лекарства, одежду и обувь на стороне. Обычно все самое необходимое привозили родственники. Матушка об этом знала, но такая ситуация позволяла ей экономить на многом, и она делала вид, что не замечает ни вредности м.Дионисии, ни того, что сестер обеспечивает не монастырь, где они трудятся, а родные.

С уколами м.Дионисия тоже вредничала, ей не хотелось отрываться от своей работы, которую потом приходилось доделывать во время отдыха, отдельное время на уколы Матушка ей не благословила, и мы с м.Пантелеимоной иногда ждали ее подолгу, пытаясь своими силами справиться с приступом.

М.Дионисия все время напоминала мне, что я, как врач, должна сама уже делать уколы, но мне было очень страшно. Внутривенные инъекции я делала только на третьем курсе университета во время летней практики в стационаре, и то, только людям с «хорошими» венами, а у м.Пантелеимоны нормальных вен не было совсем. Толстые вены, которые проходят на локтевых сгибах у нее ушли совсем глубоко, попасть в них было невозможно, остались только тоненькие вены на запястьях и на тыльной стороне кисти. В них и колола м.Дионисия. Из той своей летней практики я уже ничего не помнила, нужно было учиться заново, но начинать делать внутривенные уколы на таких тонких венах я боялась и попросила м.Дионисию научить меня на ком-то с более менее нормальными венами.

У нас в богадельне была бабушка — монахиня Пафнутия, которой тоже каждый день делали уколы. Бабушка была очень крепкая и с прекрасными венами, как на анатомическом препарате. Несколько месяцев назад она упала и сломала шейку бедра. Несмотря на то, что кость очень хорошо срослась, и ей давно можно было ходить, она предпочитала ездить на инвалидном кресле, считала себя очень больной и каждый вечер требовала внутривенный укол эуфиллина от астмы, которой совсем не страдала. Отказать ей было невозможно, она закатывала истерики, начинала «задыхаться» в приступе астмы, и это продолжалось до тех пор, пока не делали вожделенный укол. Кололи ей просто физраствор (раствор соли с водой, близкой по концентрации к плазме крови), который прекрасно снимал у нее все симптомы, никакие другие лекарства ей были не нужны. Однажды вечером мы с м.Дионисией пришли к ней в келью, где меня представили молодым доктором, который теперь будет следить за ее здоровьем. Я должна была сделать ей укол. Кто делал внутривенные уколы, знает, что страшно бывает только в первый раз: уколоть, ввести иглу и впустить в шприц кровь, руки должны научиться чувствовать, что иголка в вене, а не под кожей, это совершенно разные ощущения. М.Пафнутия посмотрела на меня с подозрением, но слово «доктор» звучало магически, и она начала закатывать рукав, внимательно следя взглядом за моими действиями. Я старалась напустить на себя профессионально-спокойно-беззаботный вид, но было очень страшно, руки стали как лед и немного тряслись. Невозможно было не попасть в такие великолепные вены, у меня все получилось, но потом иголка как-то незаметно выскользнула и оказалась под кожей. Я этого не заметила и продолжала вводить лекарство. Начал надуваться бугорок из физраствора, появился синяк, м.Пафнутия завопила. Мы ее успокоили, сказали, что большая часть «лекарства» все таки попала туда, куда нужно, но я так расстроилась, что потеряла всякую надежду научиться. Не хотелось больше никого мучить.

Через неделю м.Дионисия должна была уехать в Грецию с Матушкой и детьми. Они ехали на две недели с концертами, а м.Дионисия сопровождала их как медсестра. Это была настоящая катастрофа, в монастыре не было больше никого, кто мог бы сделать укол м.Панелеимоне в случае приступа. Была еще одна сестра м.Сергия, тоже врач по образованию, но она была немного не в своем уме.

Пришла она в монастырь давно по благословению о.Афанасия, как и я, и была поначалу вполне нормальной. Потом, сестры рассказывали, что она стала больше молчать, замыкаться в себе, даже могла не отвечать, если к ней кто-то обращался, смотрела часто каким-то невидящим взглядом мимо, вдаль, часто говорила сама с собой и писала немыслимо длинные помыслы Матушке обо всем и обо всех. Иногда наоборот ее пробирало, и она говорила без умолку, но одни и те же фразы по кругу, как-будто заевшая пластинка. Ее постригли в иночество с именем Сергия, все уже привыкли к тому, что она такая странная. Она тоже умела делать внутривенные уколы. Я один раз ее попросила, поздно вечером, когда м.Дионисия уже отдыхала. Сергия пришла и начала говорить, говорить и говорить, без умолку. Все это были какие-то перечисления матушкиных благословений, советов по лечению и угроз пожаловаться Матушке, если я или Пантелеимона будем делать что-то не так. В руках у нее были две ампулы Лазикса, сельнейшего мочегонного. Она старалась убедить Пантелеимону и меня, что, по ее мнению, эуфиллин тут не поможет, а вот мочегонное — это как раз то, что нужно. Мочегонные мы уже все перепробовали до нее, ничего не помогало, но м.Сергия как будто нас не слышала. Была почти ночь, и все было прямо как в дурацком анекдоте, где больному назначили на ночь одновременно снотворное с мочегонным. Ей думалось, что Пантелеимона, так же, как и м.Пафнутия, придумывает себе эти приступы удушья, хотя от одного только взгляда на ее бардово-синие губы, распухшие, посиневшие ноги и руки было ясно, что она не симулянтка. Минут через сорок м.Сергия все-таки согласилась сделать укол эуфиллина. Сказала, что будет делать только «бабочкой», а не обычной иголкой. «Бабочка» - это такая маленькая и тонкая игла с пластиковыми лепестками у основания, похожими на крылышки и с резиновой длинной трубочкой, которая прикрепляется к шприцу. В богадельне нашлась одна единственная «бабочка», уже просроченная, но это было лучше, чем вообще ничего. Я отдала ее м.Сергии, и она сделала укол. Надо же, подумала я, как легко колоть этими «бабочками», они совсем маленькие, тонкие, не выскакивают из вены, потому что к шприцу такую иглу можно было присоединить потом, уже уколов и приклеив ее к коже пластырем за лепестки. Терпеть бесконечные разговоры и угрозы м.Сергии было выше сил, Пантелеимона сказала, что лучше вызвать скорую, чем ее.

Вызвать скорую было еще большей проблемой, это было настоящим испытанием. Не знаю почему, но Матушка благословляла вызов скорой только в самом крайнем случае, если своими силами сестрам не удавалось справиться. Для этого нужно было звонить Матушке по внутреннему телефону, но ее часто не было на месте, или она отдыхала, или приступ случался ночью, и дозвониться до Матушки было невозможно. Потом нужно было долго уговаривать и просить Матушку дать благословение на вызов скорой. За все 3 месяца, пока я была с Пантелеимоной, скорую нам благословили вызвать всего 3 раза: два раза во время кровотечения и один раз для укола эуфиллина.

На следующий день я написала эконому м.Фомаиде, что нам нужно 30 штук тонких «бабочек», которые она довольно быстро купила. Мучить бабушек мне больше не хотелось, и я решила учиться делать уколы на себе, с «бабочками» это было не сложно. Взяв жгут, спирт, несколько ампул с физраствором и шприцы я закрылась у себя в келье во время отдыха и стала учиться. Колоть себя было совсем не страшно, я потренировалась на разных венах обоих рук, не оставив ни одного синяка. И как раньше мне не приходило в голову использовать эти «бабочки»! От радости, что теперь все получается, я побежала к м.Дионисии, хотелось похвалиться и рассказать, что теперь мы не будем каждый день отрывать ее от послушания. М.Дионисия обрадовалась, но потом сделала озабоченное лицо:

А у Матушки ты взяла благословение делать себе уколы?
- Нет. Но это же мои руки.
- Нужно было благословиться.
- Ну ладно, следующий раз обязательно благословлюсь.

Матушке она ничего не сказала.

С этого дня я стала делать уколы Пантелеимоне сама. Сначала это было не сложно, но потом, когда приступы начали учащаться, колоть эуфиллин приходилось каждый день. Состояние ее было таким тяжелым, что тонкие вены на запястьях и кисти стали совсем хрупкими, лопались от укола и растекались синими лужами под кожей. Обе руки превратились в один большой синяк. Иногда я по часу не могла сделать укол, не было уже ни одной целой вены, кололи прямо в синяки, не дожидаясь, пока они рассасутся. Я пыталась делать уколы в ноги, но они так распухли, что никаких вен нельзя было даже прощупать. Пантелеимоне нужно было в больницу, там бы ей просто поставили катетер, но она наотрез отказывалась туда ехать. Понятно было, что из больницы она бы уже не вернулась, а ей очень хотелось, чтобы ее постригли перед смертью в монашество. Этим она и жила все это время.

Матушка была не против ее постричь, Пантелеимоне нужно было только покаяться и признать, что тогда, 15 лет назад, она была не права, смириться и попросить у Матушки прощения за все. Это можно было написать в помыслах, которые Матушка зачитала бы сестрам на занятиях или сказать Матушке лично. Меня Матушка часто поднимала на занятиях и при всех спрашивала, что там думает м.Пантелеимона. Я всегда отвечала, что настроение у нее покаянное, она не ропщет. Так оно и было, но ничего конкретного я сказать не могла. В наших с ней разговорах Пантелеимона упорно не признавала себя неправой, говорила, что вернулась в монастырь просто потому, что ей некуда было идти, а не потому, что покаялась перед Матушкой. Помыслы Пантелеимона не писала. Я видела, как для нее был важен этот постриг в монашество, мне очень хотелось ей помочь. Я пыталась убедить ее принести это покаяние, попросить прощения у Матушки, но она меня не слушала, просто смотрела на меня, как на дурочку, которая не понимает, о чем говорит.

Один раз Пантелеимона все-таки написала помыслы и попросила меня отнести их Матушке. Мне было боязно, что там может быть не ее покаяние, а то, что она говорила мне про Матушку во время наших бесед. В таком случае постриг бы точно никогда не состоялся. Я долго сомневалась, но потом решила прочитать эти помыслы, и, если там нет ничего страшного, отнести. Если же там будет что-то обидное для Матушки, то лучше вообще не относить, чтобы лишний раз ее не злить. В помыслах оказались только жалобы на болезнь и исповедь в том, что она без благословения пользовалась мобильным телефоном.

Матушка уже теряла терпение, ей очень хотелось, чтобы все-таки эта история получилась назидательной.

Как раз в это время вышла книга афонского старца Ефрема Филофейского «Моя жизнь со старцем Иосифом», всем сестрам раздали по экземпляру. В перерывах между приступами и перевязками я читала Пантелеимоне эту книгу вслух. Там описывалась жизнь афонских монахов в отдаленном горном скиту. Книга была написана очень увлекательно, а испытания и болезни, которые выпадали на долю братии, были такие суровые, что Пантелеимона даже как-то сказала:

Давай почитаем книжку, где кому-то еще хуже, чем нам.

В помыслах Матушке, которые я обязана была писать каждую неделю, я упомянула, что мы читаем эту книгу. Я и не думала, реакция Матушки будет такой бурной. Она вызвала меня к себе, долго кричала, что она мной недовольна, а потом сказала:

Все трудятся на послушаниях, а вам там заняться нечем, книжки читаете! Читайте псалтирь!

Казалось, что в этом разговоре выплеснулось все ее раздражение упорством Пантелеимоны и моей несостоятельностью выудить у нее это пресловутое покаяние.

Во всех монастырях, и наш не был исключением, читается неусыпаемая псалтирь. Паломники и прихожане подавали записки с именами, а сестры записывали их в помяник. Эта псалтирь вместе с помяником должна была читаться сестрами постоянно, без перерывов, поэтому и называлась неусыпаемой. Поскольку сестры были заняты послушаниями, псалтирь днем читали бабушки из богадельни. Каждой бабушке, а их тогда было четыре, назначалось по три часа псалтири в день. Эти три часа выдерживала только монахиня Еввула, она была еще довольно крепкой, остальные бабушки, как правило, просто дремали над тетрадками все положенные три часа неусыпаемой псалтири. Ночью читали сестры по 2,5 часа. Список ночных дежурств вывешивался после вечернего чая. После целого дня послушаний не спать эти 2,5 часа ночью было очень тяжело. Сестры ходили на дежурство со своими будильниками, чтобы, если случится заснуть, вовремя проснуться и разбудить следующего дежурного.

Уже вечером нам принесли псалтирь на 2 часа. Читать ее было некому. Пантелеимоне было тяжело читать самой, а мне предстояла еще уборка кельи, вынос биотуалета, вечерняя перевязка и мытье посуды. Не читать тоже было нельзя, все таки люди доверили нам молитву о своих близких и заплатили деньги. Решено было, что я буду читать по памяти во время работы все два часа первую кафизму псалтири, которую я знала наизусть еще с Сибири, вслух и про себя. Так я и делала со спокойной совестью.

В начале августа М.Пантелеимону все-таки постригли в монашество. Матушка нашла очень изящный выход из положения. К нам в монастырь время от времени приезжал архиепископ Лонгин из Германии, один из самых авторитетных и уважаемых иерархов Церкви, близко знавший многих великих людей прошлого. Он основал храм Покрова Пресвятой Богородицы в Хельсинки и открыл в лагере смерти Дахау православную часовню. У нас Владыка в тот день служил Литургию, а потом ехал в Боровский монастырь. Мать Николая попросила его зайти и сказать напутственное слово инокине Пантелеимоне. Владыка Лонгин и сам в то время уже болел раком, примерно через год его тоже не стало. После службы Владыка около получаса беседовал с Пантелеимоной, потом уехал. Никто не слышал, о чем они говорили. На занятиях Матушка сказала сестрам, что по словам Владыки Лонгина, м.Пантелеимона не держит ни на кого зла и просит у всех прощения, душа ее успокоилась и во всем раскаялась. В словах такого человека никто бы не стал сомневаться.

Через неделю ее постригли в монашество, оставив прежнее имя. После пострига Пантелеимоне на несколько дней сильно полегчало, она не задыхалась, сидела в келье с блаженным лицом, в белом хитоне с вышитым монашеским параманом на спине. После химиотерапии у нее снова отросли волосы, соверщенно белые и кудрявые. Без платка она была похожа на отцветший одуванчик. На шею ей надели простой деревянный крест, который она специально берегла для этого случая. Этот крест она привезла из Оптиной Пустыни, где раньше была трудницей. Деревянные щепочки, из которых он был сделан, когда-то были в составе досок на помосте звонницы в Оптиной. На этом помосте в пасхальную ночь 17-18 апреля 1993 года сатанист убил ножом двух монахов: иноков Ферапонта (Пушкарева) и Трофима (Татарникова). Третью свою жертву — иеромонаха Василия (Рослякова) убийца ударил ножом в спину недалеко от звоницы. М.Пантелеимона хорошо знала этих братьев, когда жила в Оптиной. Теперь она им молилась, как мученикам.

В какой-то святоотеческой книге я читала, что и больной и тот, кто за ним ухаживает, получают одинаковую награду на небесах. Думаю, это могло бы быть правдой. Очень тяжело постоянно наблюдать чье-то страдание, не в силах хоть чем-то его облегчить. В такие минуты начинаешь сомневаться в милосердии Бога. Мы с Пантелеимоной каждый раз усердно молились перед каждым уколом, а потом больше часа мучились в поисках хоть какой-нибудь вены, в которую можно было уколоть. Один раз после долгих неудачных попыток я в бешенстве швырнула шприц в угол и начала топтать его ногами. Пантелеимона молча ждала, пока я успокоюсь, а потом без всяких эмоций сказала:

Давай, набирай другой.

Иногда мы разговаривали, она рассказывала мне о своих внуках, о том, как жила до болезни. Про монастырь и про Матушку мы говорили редко. Однажды я попыталась завести об этом разговор, но она только сказала:

Ты ничего не понимаешь. Я бы никогда сюда не вернулась, если бы мне было куда пойти.

В богадельне жили еще 4 бабушки, за ними ухаживала монахиня Феодора, а в отдельной келье, через стенку с нами, проживала схимонахиня Мария, 95 лет, мама нашего Митрополита Климента. За ней постоянно ухаживала инокиня Нектария, молоденькая, совсем худенькая сестра, с огромными темными глазами, ростом еле достававшая мне до плеча. Когда я только приехала в этот монастырь, она была еще послушницей Никой, пухленькой и очень веселой. Она раньше училась в Калужском Духовном Училище. Поступила она туда на иконописное отделение сразу после школы. М.Нектария была удивительным человеком. Никогда еще ни в ком я не встречала такой доброты, причем не делано-нудно-смиренного характера, когда человек просто старается следовать заповедям, а какой-то естественной доброты и любви, идущих от сердца. Поразительно было, как в таком маленьком худом, болезненном тельце умещалось столько отзывчивости, нежности и заботы ко всем. Она уже много лет была с м.Марией, никто другой долго не мог вынести это послушание. Бабушка не могла сама даже садиться в кровати, за ней нужен был непрестанный уход и днем и ночью. К тому же м.Мария была уже не совсем в своем уме. Помимо этого м.Нектария старалась, как могла, порадовать остальных бабушек, помогала и мне с м.Пантелеимоной, приносила ей букетики цветов, делала массаж. Мы с ней очень подружились.

Мы жили как затворники в богадельне, нигде не бывали, кроме трапезной и занятий, никого не видели, даже службы мы посещали изредка. Чтобы не сойти с ума и иметь хоть какую-то разрядку, я придумала себе развлечение по вечерам, когда Пантелеимона меня отпускала. Корпус богадельни, в котором я жила, находился прямо напротив небольшого храма Корсунской Божией Матери, запасные ключи от которого были у меня. Я должна была передавать их в 22.00 дежурным, которые ночевали в этом храме. Несколько лет назад туда ночью проникли грабители, и Матушка благословила каждую ночь спать там двум сестрам по графику. До 22 часов храм пустовал, и я, взяв предварительно такое благословение, вечером брала ноты и ходила туда петь. Акустика там была замечательная, и я могла петь, пока не приходили дежурные или м.Нектария не прибегала позвать меня к Пантелеимоне. М.Нектария тоже мечтала научиться петь, но не византийским распевом, а партесом. У нее была целая папка партесных церковных песнопений, и мы в свободное время их разучивали. Общаться друг с другом, как я уже писала, сестрам было запрещено, поэтому приходилось ждать, когда м.Феодора уйдет в пошивочную на послушание, тогда, пока никого не было, мы доставали свои ноты и учили. Было здорово петь по-настоящему, на два голоса. М.Нектария пела партию сопрано, а я была альтом. Как-то раз вечером за этим занятием нас застала послушница Лариса. Это была довольно пожилая женщина, в прошлом музыкант и концертмейстер. Ларису Матушка не любила за то, что у нее было на все свое мнение, которое она не скрывала, и еще у нее была история с неудавшейся жалобой на Матушку Митрополиту. Матушка не могла ей этого простить. Вообще-то жаловаться митрополиту Клименту было можно, под его началом был наш монастырь, он нес за нас ответственность и мог в случае неправильного поведения игумении оказать воздействие. Но пожаловаться редко кому удавалось. Письменные жалобы всегда оказывались почему-то у Матушки, не известно, читал ли их Митрополит или нет. А если сестра ехала к нему в Епархию, и ей удавалось попасть к нему на прием, что было несколько раз, митрополит Климент всегда держал сторону Матушки и просил сестру вернуться обратно в монастырь. Матушка таких сестер уже не прощала, делая их дальнейшую жизнь просто невыносимой: ставила на самые тяжелые послушания, «раздевала», лишала отдыха и возможности видеть родных, постоянно ругала на занятиях. Ларису Матушка просто терпеть не могла. Ей часто доставалось на занятиях, один раз даже за вставные зубы, из-за которых у нее была «какая-то странная ухмылка».
К нам в корпус Лариса пришла за ключами от Корсунского храма, она там дежурила. Услышав Симоновскую Херувимскую в нашем исполнении она ужаснулась:

Боже, что вы делаете, это же ужасно фальшиво.
- Ну тогда спой с нами мою партию. Пожалуйста! - попросила ее я.
- Мне уже нужно быть в храме. Приходите туда.

Мы вместе пошли в храм. Встали втроем с нотами и начали петь. С Ларисой получалось гораздо лучше, мы так увлеклись, что не заметили, как в храм вошла монахиня Гавриила, она была старшей церковницей и принесла какой-то букет. М.Гавриила посмотрела на нас, ничего не сказала, поставила цветы и ушла. Мы тоже замолчали. В том, что она напишет об этом Матушке никто не сомневался. Вопрос был только в матушкиной реакции.

Вот так получилось, что трех матушкиных нелюбимых сестер застали вместе за общим занятием. Ну конечно, это заговор. Ларису Матушка очень не любила. Я тоже не заслужила матушкиной любви, тем, что во-первых не писала «правильных» помыслов, и во-вторых, как она считала, покрывала ропот Пантелеимоны.

М.Нектарию Матушка не любила особо. Она ее ненавидела всей душей. У м.Нектарии у одной хватало мужества заступаться за сестер. Она ни на кого не писала ябед, напротив, часто брала на себя чьи-то проступки. Я помню случай, как на колокольне нашли спрятанные книги художественного содержания. Звонарем тогда была инокиня Ксения, большой любитель почитать что-нибудь не из монастырской святоотеческой библиотеки. Ксения каким-то образом уговорила м.Нектарию сказать, что это ее книги. Мне запомнилось отвратительная сцена, как в храме при священнике о.Сергии, Матушка, схватив руку м.Нектарии, положила ее на большое Евангелие на аналое, придавив своей рукой. Она, не стесняясь, кричала, что м.Нектария должна поклясться на Евангелии, что говорит правду, если же она солжет «своей игумении», то будет наказана в аду. Нектария была очень напугана этими угрозами и клятвой на Евангелии при священнике, она плакала, но поклялась. Иногда лучше предпочесть наказание в аду, чем прямо сейчас от Матушки. Матушка не поверила, ей по большому счету было все равно, чьи это книги, зато остальные поняли, как плохо лгать.

Нектарию Матушка ругала почти на каждом занятии, на которое она приходила из богадельни. М.Нектария редко ходила по монастырю в форме, в основном она была «раздетая». «Раздеть» Матушка могла по любому поводу, любую сестру и на любое время. Это значило, что сестра не может носить монашескую или иноческую форму, а только платок и подрясник, и не имеет права причащаться.

На следующих после нашей «спевки» занятиях был настоящий концерт. М.Нектарию опять ругали за то, что она по ночам в келье рисует без благословения и таким образом тратит монастырское электричество. Было решено забрать у нее все краски и кисти, если она сама не сдаст их добровольно. Она оправдывалась, и это очень возмущало сестер. Вдруг вскочила м.Гавриила и стала прямо как в младшей группе детского сада быстро-быстро говорить:

Матушка, Матушка, я их видела в храме троих. Они там пели перед иконой.
- Кого? - видимо помыслы еще не были прочитаны, и Матушка была не в курсе.
- Мать Нектарию, Ларису и Машу, они стояли и пели у иконы.

Мне велели встать.
- Маша, что вы пели? Почему втроем, ночью?
- Матушка, мы пели по нотам Херувимскую не ночью, а вечером, после чая.
- А кто вам благословил?! - до Матушки начал доходить весь размах и дерзость преступления, - Нектария, Лариса, Маша! Бесстыдницы! Мерзавки! Три змеи сплелись в клубок... Чего вы там замышляли? Дружбочки у вас теперь? По углам прячетесь? Что вы там шептались за спиной у игумении, у своей старицы! - Матушка часто себя называла не иначе, как «старицей», то есть это как «старец», только женского рода.

Как она нас только не называла. Матушка кричала, мы с Ларисой просто стояли молча, в ожидании развязки, а м.Нектария взялась оправдываться, спорить, потом у нее случилась истерика. Она стала рыдать, пищать своим тоненьким голосом, и никак невозможно было заставить ее замолчать. Она кричала, плакала, размахивала четками, картина была до того жалкой, что все молчали, никто не мог вставить слово. Кажется м.Нектария высказала наконец все, что у нее накопилось, открыла чистосердечно все свои помыслы, ничего не скрывая. Матушка быстро свернула занятия, встала и ушла. Это был единственный случай, когда она ушла с занятий. Мы остались сидеть за столами. На середину трапезной вышла м.Серафима и сказала, что мы все очень виноваты перед Матушкой, не только мы трое, но и все остальные сестры, которые не смогли вступиться за Матушку. Как будто Матушку нужно было защищать от расплакавшейся м.Нектарии. М.Серафима сказала, что теперь нам всем нужно пойти и положить Матушке земной поклон. Все пошли в троицкий корпус. Матушка вышла к нам из своих покоев со спокойным лицом, молча приняла наши поклоны и ушла к себе.

Если бы я своими глазами не видела эти матушкины спектакли на занятиях, я бы не поверила, что люди вообще могут такое вытворять. После всех этих событий меня охватило какое-то отупение, мне стало все равно, что происходит вокруг. Все это было так дико и ни на что не похоже, что я вообще перестала как-то воспринимать реальность. Матушку я стала ужасно бояться. Я боялась не просто подойти к ней с каким-то вопросом, боялась даже просто попасться ей на глаза. Стоило мне с ней встретиться, это всегда заканчивалось криками. Как-то раз, когда я стояла в кухне, нарезая хлеб на трапезу, я услышала матушкин голос, она входила в трапезную и направлялась на кухню. Она громко что-то говорила келарю. Я даже сама не заметила, как оказалась в маленькой пустой комнатке, где чистили овощи. Я стояла в этом убежище, прижавшись к стене и ждала, когда Матушка выйдет из кухни. Все это получилось удивительно быстро, как-то само собой, не хотелось лишний раз с не встречаться.

Чувствовала я себя неважно. На душе все время было как-то тревожно и страшно, даже ночью я не могла расслабиться и заснуть от навязчивых мыслей. Все крутилось в голове, пока я ни принимала что-нибудь успокаивающее. У Пантелеимоны была целая коробка различных лекарств. Она разрешила мне взять столько, сколько мне нужно. Я набрала в пакет самых разных таблеток: корвалол, валокардин, феназепам, релаксон, афобазол, даже антидепрессанты амитриптилин и прозак. Травки и валерианка мне не помогали. Раньше я никогда не принимала таких таблеток, я вообще старалась избегать всякой химии. Когда я пыталась ничего не пить, тревога и страх становились такими сильными, что мне казалось, я схожу с ума.

Свои лекарства иметь сестрам Матушка не благословляла, и их приходилось надежно прятать в келье или носить с собой в кармане. Кельи у нас не закрывались, уходя, дверь следовало оставить приоткрытой, нельзя было даже не захлопывать. Такой обычай Матушка видела в одном греческом монастыре, и он ей понравился. Ей казалось, что это очень по-монашески. Но в принципе, большого значения не имело — захлопнуть дверь или оставить приоткрытой, все равно в любой момент келью могла обыскать благочинная м.Серафима, пока сестра была на послушании, это разрешалось по уставу. Как правило, она делала это аккуратно, сестры этих вмешательств часто не замечали. Редко когда она со своими помощницами переворачивала все вверх дном, забирая все, что иметь в келье не благословлялось. На такой особый «шмон» нужно было личное благословение Матушки. Это бывало, если сестра сильно в чем-то провинилась или подозревалась в каком-либо «заговоре» против Матушки и монастыря в целом.

У меня было достаточно запрещенных вещей: лекарства, плейер с диктофоном, чтобы учиться петь, электрочайник и пакет с чаем, кофе и сахар. Чай пить в кельях не благословляли, на трапезе это был совсем не чай, а просто мутная несладкая коричневая водичка, и мне с моим низким давлением приходилось доставать себе чай и кофе самой, чтобы по утрам были хоть какие-то силы. Много книг иметь в келье тоже на благословлялось. Сестра могла держать у себя только 5 книг, не больше, остальные она должна была сдать в библиотеку. У меня было много любимых книг, с которыми я не могла расстаться, я их хранила на чердаке корпуса в коробке, пока их там не нашли и не отдали в библиотеку.

Ларису после этих занятий я не видела, ее отправили в скит в поселок Гремячево. Меня перевели из богадельни на кухню и дали послушание трапезника. М.Нектария осталась на прежнем месте, только теперь к ее основному послушанию добавился еще уход за м.Пантелеимоной. Она звонила мне в трапезную только тогда, когда нужно было сделать укол. Не знаю, как она справлялась там одна. Посещать Пантелеимону просто так я не могла. Вместо м.Феодоры, которая не уследила и не доложила о «дружбочках» в корпусе, старшей по богадельне назначили м.Сергию. Она следила там за всеми, кто приходил. Пантелеимона ее к себе не подпускала, она ее страшно боялась. Все лекарства теперь были у Сергии в келье, она сама набирала мне шприц и приносила. Один раз она принесла шприц, внутри которого плавал белый осадок, даже взвесь, как хлопья. Я спросила:

Что это такое?
- Лекарство, как Матушка благословила.
- Но тут же осадок, ты видишь? Это нельзя колоть в вену, ты с ума сошла!
- А чем тебе не нравится? - И завела пластинку о том, что она все делает по благословению.

Мы крепко поругались, я выкинула этот шприц и сказала, что теперь буду набирать лекарство сама или вообще больше не приду. До сих пор не понимаю, что она набрала в этот шприц и зачем. Ведь ввести такую взвесь в вену было равносильно убийству.

(Продолжение следует)

Пожалуйста, поддержите "Портал-Credo.Ru"!

С того времени, как была написана книга, я получила большое количество писем, сообщений и комментариев от людей, так или иначе пострадавших от системы РПЦ, сект и религии вообще самых разных конфессий и верований. Наверное, только после этого мне открылись истинные масштабы происходящего. Огромное количество трагедий и катастроф.

Странно даже не то, что люди попадают в РПЦ и другие религиозные культы в каких-то непростых обстоятельствах своей жизни, а то, каких невероятных трудов стоит им потом оттуда выйти и вернуться к нормальной жизни. Тяжелее это дается женщинам, потому что любая религия, особенно христианство (любой конфессии), и необязательно монашество, требует полного отречения от всего женского, красивого, сексуального. Длинные юбки, платки, отсутствие макияжа, прически, маникюра, полгода постов и воздержаний, куча всяких идиотских предписаний относительно личной жизни в браке (вне брака ее просто не может быть) и тд. Одна моя знакомая, некоторое время жившая в монастыре, до сих пор вот уже пару лет после ухода не может носить ничего, кроме длинных, темных, бесформенных платьев, надеть что-нибудь красивое и модное она не в состоянии, хотя и хотела бы устроить свою личную жизнь.

Самый частый вопрос в письмах ушедших монахинь, послушниц и истовых прихожанок храмов: как вернуть себе то состояние, какое было до того, как монастырь или приход исковеркал твою личность, твое отношение к жизни и к себе? Как снова почувствовать себя красивой и уверенной, начать нравиться себе и другим, получать радость и вдохновение от жизни? Думаю, тут единственный вариант - переосмыслить вообще все. Даже отношения с Богом. Есть ли они вообще? Или их давно заменили церковные ритуалы? Любые жизненные испытания и страдания делают человека сильнее и мудрее только в том случае, если они им обдуманы, и из них сделаны правильные выводы. Если человек после ухода из монастыря продолжает ходить по храмам и слушаться предписаний местных батюшек относительно того, как ему жить, то он так ничего не понял, и ничего в его жизни не изменилось, и ни на какую реабилитацию и возвращение к нормальной жизни надежды тут быть не может.

Лично мне сейчас, после всего, особенно после этого оглушительного резонанса от книги, просто непонятно: что в наше время удерживает людей в этих мрачных застенках церквей? Столько можно сделать полезных и интересных дел, вместо того, чтобы толкаться в душном помещении за чтением утрени на непонятном языке или кем-то сочиненного акафиста вымышленному святому. И при чем тут молитва? Разве в это время удобно говорить с Богом? Или Он слышит тебя только там и только так?

Один мой знакомый совсем недавно рассказал, как на исповеди своему духовнику, московскому иерею, рассказал, что встречается с девушкой и О УЖАС! - они занимаются сексом. За что местный властитель душ грозно отчитал его и сказал, что пока он "живет в блуде", причащаться его не допустит. Но если подумать, тут ведь не один сумасбродный иерей виновен. Этот верующий сам пришел к нему, сам каялся ему в «блуде», действительно чувствуя себя виноватым. Что мешало этому человеку немножко подумать - в какое время он живет? Действительно ли любовь - это всего лишь блуд? Кто дал право этим бородатым мужикам, окончившим семинарию (!), влезать в человеческие отношения и души?

Напрашивается вывод - пока люди сами ходят за советами к мужчинам с бородами и сомнительным образованием, мня их духовными, знающими и просвещенными, открывают им свои души, спрашивают совета по поводу своей личной жизни и всего остального, пока эти верующие адепты отказываются включить свои собственные мозги, посмотреть вокруг и начать молиться Богу сами (если чувствуют такую потребность), без посредников и ненужных, придуманных кем-то ритуалов - ситуация не изменится. Очень приятно давать советы и указания, повелевать, отлучать, миловать и наказывать, пока не перевелись люди с выключенным мозгом. И никакого отношения к вере в Бога эти рассуждения не имеют. Не нужно путать божий дар с яичницей.

© Кикоть М. В., текст, 2017

© Чепель Е. Ю., предисловие, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2017

* * *

Книги серии «Религия. Война за Бога»

«Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни»

Жизнь в церкви, как она есть. Эта книга – открытое окно в российскую церковную жизнь XXI века, через которое каждый может увидеть основные ее узлы, линии разлома и те повороты, которые, возможно, оказались роковыми. О провокаторах и праведниках, о мощи админресурса и силе совести, о загребущих щупальцах зла и узком пути к незакатному Свету.

«Эпоха пустоты»

Лучшая книга года по версии Publishers Weekly. Холодный и незащищенный мир, в котором нет Бога – можно ли жить в таком мире, сохраняя уверенность в себе, надежду и энтузиазм? Фридрих Ницше, Уильям Джемс, Боб Дилан и другие великие люди нашли иной смысл нашего существования.

«Войны за Иисуса: Как церковь решала, во что верить»

Всемирно известный историк Филипп Джекинс представляет книгу о самой темной и загадочной эпохе в истории христианства. Интриги, заговоры, разборки, насилие и хаос в древней церкви? победители в войнах за Иисуса решили, во что и как будут верить все христиане.

«Жизнь без бога. Где и когда появились главные религиозные идеи, как они изменили мир и почему стали бессмысленными сегодня»

Как появились представления о божественной сущности? Почему в религиозной жизни так много невежества? Делает ли вера совершеннее человека и мир? Эта книга – новое слово в вечном разговоре о вере и неверии. Она дает ориентир: главное в жизни с Богом или жизни без Бога – это жизнь, а религиозные представления могут сбить нас с курса на здравый смысл и духовную зрелость.

Вступление

Когда ты нашел смысл и истину в православии, то всё и все вокруг обещают (да и сам надеешься), что принадлежность к церковному сообществу и доверие старшим дают гарантии. Делай так-то и так-то, тогда спасешься – таких рецептов можно много прочесть во всякой благочестивой литературе. И вот, вроде все делал правильно, как в книжке написано, как батюшка благословил, вроде исполнял волю Божию… А получилось…

Книга Марии Кикоть – это попытка осмыслить, почему послушница превратилась в «бывшую» и ушла из образцово-показательного монастыря, куда ее благословил поступить духовный отец. Автор рассказывает, как в 28 лет она стала православной и попробовала идти по пути монашества, никак не ожидая, что святая обитель окажется тоталитарным адом. В книге нет какого-то остросюжетного «экшна» или интриги. Но жизнь женского монастыря как она есть, описанная изнутри, без прикрас, производит очень сильное впечатление.

«Исповедь бывшей послушницы» была написана автором не для публикации и даже не столько для читателей, сколько прежде всего для себя, с терапевтическими целями.

Но повесть мгновенно срезонировала в православном рунете и, как многие заметили, произвела эффект бомбы. Оказалось, что «бывших» много. Оказалось, что бесправие послушниц и монахинь, безразличие начальства к их психическому и физическому здоровью, душевные страдания и поломанная жизнь – это не исключение, а скорее типичная ситуация для современной России. И автору удалось рассказать обо всем этом так, что заткнуть уши уже как-то не получается.

После того как Мария опубликовала свою «Исповедь» частями в Живом Журнале, ей ответили десятки женщин и мужчин: чтобы подтвердить истинность ее слов, чтобы дополнить их своими историями, чтобы поблагодарить за смелость и решимость. Получилось нечто похожее на флешмоб #янебоюсьсказать о пережитом сексуальном насилии, который недавно потряс русскоязычное интернет-сообщество. Только в рассказе Марии речь идет о насилии эмоциональном – о манипуляции людьми, которое и мучители, и жертвы выдают за истинную святоотеческую традицию православного монашества.

Нашлись, конечно, и критики. В чем бы Марию ни обвиняли, я не думаю, что она нуждается в защите или оправдании. История этой книги говорит сама за себя – своей искренностью и простотой она случайно попала в какое-то сокровенное место системы, и защищать его будут даже вопреки здравому смыслу. Но о некоторых упреках в адрес автора я все-таки упомяну. Кто-то заметил, что заглавие не соответствует содержанию: в «Исповеди» нужно-де писать о своих грехах, а тут не видно укорения себя и раскаяния. Это, однако, не так. Нелишне вспомнить, что в православии (только настоящем, а не тоталитарном) исповедь (или покаяние) это таинство деятельного изменения себя, своей души через осознание своих ошибок, процесс, в котором Бог сотрудничает с человеком. Я вижу в книге Марии именно такую перемену ума – так переводится греческое слово «метанойя», покаяние – в отношении себя, своей веры и своего опыта. Другое сомнение некоторых читателей – в правдивости рассказанного. Тут можно и не комментировать – мне, скажем, вполне достаточно публичных свидетельств нескольких человек, непосредственно связанных с монастырем и упомянутых в повести. Скорее даже наоборот – Мария о многом умолчала: где-то по недостатку памяти, где-то из опасения навредить людям. Об этом она и сама пишет у себя в ЖЖ.

Самый успешный российский православный интернет-портал взял несколько интервью-комментариев по поводу «Исповеди» у нынешних игуменов и монахов РПЦ. Практически все они попытались оправдать монастырь и описанные в нем порядки, а автора обвинили в непорядочности и в отсутствии смирения и терпения. Один из респондентов, наместник Валаамского монастыря епископ Панкратий, не читавший повесть, выразил недоумение, почему же сестры до сих пор не ушли из такой обители, и посоветовал всем из плохого монастыря разбегаться. Если бы он все-таки прочитал «Исповедь», то он бы мог в деталях узнать о механизме превращения людей в безвольных и преданных рабов, который так прекрасно описан Марией и на уровне психологической зависимости, и на уровне материального бесправия. Сопротивляться построенной системе, когда ты уже попал внутрь, практически невозможно. А те, кому удается сбежать и справиться с чувством вины от того, что нарушил благословение игумении (а значит, конечно, и «волю Божию»), остаются наедине со своей собственной десоциализацией и депрофессионализацией, случившейся за годы пребывания в монастыре. Поэтому многим ничего не остается, как «покаяться» и вернуться. Но неужели епископ Панкратий, сам монах, который провел немало времени в церкви и знает о монастырской жизни значительно больше, чем кто-либо другой, ничего об этом не слышал?

Многие ответы-апологии прямо или косвенно доказывают правдивость книги. Это, например, письмо девяти игумений в защиту монастыря, подписанное его «выпускницами», духовными дочерьми игумении Николаи, которые теперь сами стали настоятельницами в российских женских обителях. В этом письме – даже если отвлечься от стилистики доноса в лучших советских традициях – матушки сообщают, что на самом-то деле в монастыре есть и сауна, и сыроварня, и аптека, и заграничные поездки для детского хора, и богатые трапезы… Но все эти атрибуты эффективного менеджмента для гостей и спонсоров никак не опровергают, а, напротив, подтверждают многие подробности, описанные Марией. Они лишь усиливают впечатление, что внешнее благолепие в нынешней церковной системе оказывается для кого-то из церковных руководителей важнее, чем возрастание верующих людей во Христе.

Ни сама игумения Николая, ни вышестоящее церковное начальство пока никак не прокомментировали появление «Исповеди». А ответы разных других батюшек и матушек сводятся, по сути, к тем же советам ни о чем, которые в книге давал Марии ее духовник отец Афанасий: смиряйся, терпи, кайся. Почему-то все они не могут или не хотят защитить вверенную им на попечение душу, что, вообще-то, и есть их первая пастырская обязанность (а вовсе не отстаивание корпоративных интересов).

Почему же такая бурная реакция? Очевидно, «Исповедь» задела какой-то ключевой узел современного российского православия. Главная ниточка в этом узле, за которую невольно потянула Мария – послушание начальнику, которое делается высшей и фактически единственной добродетелью. Мария показывает, как «послушание», «смирение» и «благословение» становятся инструментами манипуляции и создания концлагеря для тела и души. Тема манипуляции в современной РПЦ недавно была поднята в публичной лекции психотерапевта Наталии Скуратовской, которая, кстати, тоже вызвала возмущение у некоторых верующих (правда, вопрос: верующих во что?). Смысл их возмущения сводился примерно к следующему: манипуляции в Святой Церкви? Да как вы могли осмелиться сказать такое?!

Между тем Мария в своей книге рассказывает именно о том, как старец, игумения, духовник злоупотребляют своей властью над доверившимися им людьми. А средство манипуляции здесь – это искреннее стремление человека к истине и поиск Бога. Это страшно. Тут вспоминаются слова Евангелия, что есть грехи, которые не простятся ни в сем веке, ни в будущем. Вопрос, который возникает у нормального человека: как получилось, что мы так далеко зашли в поисках православной жизни, что апологеты игумении пеняют Марии на то, что она недостаточно возлюбила вот это вот все и потому сама виновата, что свернула со спасительного пути? Где и когда произошла и происходит подмена истины корпоративностью и субкультурой?

Другая ниточка – это монашество. Вроде как считается, что в миру все мирское и, соответственно, требования к чистоте жизни и служения ниже, тогда как у монахов – повышенная концентрация святости или по крайней мере борьбы с грехом. Если в обычном приходе в миру творится черт-те что – поп, например, корыстный, и духовной жизни ни у кого не наблюдается, – то это, в общем, объяснимо. Ведь все мы грешные и живем среди соблазнов и искушений мира. А вот когда оказывается, что у монахинь ангельского образа, невест Христовых, которые специально собрались, чтобы спасаться и духовно возрастать, в специальное место, где они ограждены от мирских страстей и где должны быть все условия подвизаться – вот если у них не только процветает порок, но и приобретает еще более уродливые формы, чем в миру… Опять впору задуматься, что же происходит с РПЦ. Эта книга как минимум развенчивает миф о какой-то особенной святости монастырской жизни. Монахини – обычные люди, причем как они пришли в монастырь обычными, так обычными и остаются, а святыми не становятся. И что гораздо важнее – рассыпается иллюзия безусловной спасительности пребывания в монастыре. Если в монастыре что-то пошло не так, то как бы тебя ни благословляли на подвиг старцы, как бы ты ни смирялся и ни терпел, скорее всего, ты нанесешь своей душе вред, и есть все шансы, что непоправимый. Поэтому спасибо Марии за книгу-предупреждение: теперь есть надежда, что те, кто ее прочтет, не будут уже слепо доверять своим духовным лидерам, не отступятся под их давлением от себя, от своей души, от своих собственных отношений с Богом, от своего призвания (монашеского или иного). А для уже ушедших из монастыря «Исповедь» будет поддержкой на пути к реабилитации. Потому что за этим текстом стоит огромная внутренняя работа с собой, со своим сознанием, отравленным в деструктивной среде. Это тяжелый период возвращения к жизни, к профессиональной деятельности, к близким. Спасибо Марии и за этот труд, проделанный ради себя, но в итоге ради читателей и нас всех. Не будь его, такая книга не могла бы быть написана и не могла бы быть написана именно так – чтобы через положительный опыт преодоления созидать в читателях что-то хорошее.

И особенно с пользой для себя прочтут эту книгу любители православной аскетики. Дело в том, что «Исповедь» помогает в приобретении такой святоотеческой добродетели, как рассуждение помыслов, страстей и добродетелей (см. «Лествица», Слово 26), то есть умения различать настоящее от подложного, истинных пастырей от волков, вредное для души от полезного, нормальную духовную пищу от яда. А у православного мейнстрима в нашей стране с этой добродетелью вообще все не очень хорошо и уже давно (как минимум с 20–30-х годов XX века, когда многие верующие из ложно понятого послушания поддержали свое церковное начальство, которое поддержало коммунистов-безбожников). Кстати, о «Лествице» автор пишет с какой-то особой горечью – это одна из немногих ярких эмоций в книге (так-то вообще «Исповедь» написана сдержанно и по-деловому). Автор спрашивает: кто разрешает продавать такую прекрасную рекламную брошюру монашества, как «Лествица», в каждой церковной лавке? Но повесть Марии не оставляет ощущения, что монашество по святым отцам исчерпывается страхом и рабством, которые устроила у себя в монастыре игумения. Это видно в размышлениях автора, в цитатах святых отцов, которые она приводит. За ними стоит, как мне кажется, простой вопрос: пережитое бывшей послушницей в монастыре – это и есть то самое, о чем говорится у аввы Дорофея, Игнатия (Брянчанинова), Илариона (Домрачева) (автора «На горах Кавказа»), у того же Иоанна Лествичника?

Может быть, Мария со мной и не согласится, но «Исповедь бывшей послушницы» – это все-таки тоже реклама монашества, только другого, того, о котором она прочитала в книгах. О многих вещах в своей монашеской жизни автор говорит с большой любовью: немноголюдные службы без торжественности, молитва, осмысленная работа, общение с некоторыми сестрами, забота о животных, ее обращения к Богу, к Евангелию, старания хранить верность монашескому призванию, – все это ей удавалось осуществить, хоть и не благодаря монастырю, а вопреки. Все это помогало ей там выживать и не отчаиваться, хотя и отложило, видимо, ее окончательный уход. Но почему нельзя все эти вещи делать на тот же монашеский лад, но без монастырских стен? В какой-то момент мне даже показалось, что решение найдено – когда Мария с другой монахиней оказались «на свободе» и могли бы продолжать жить монашеской жизнью вдвоем, помогать друг другу, совершать службы самостоятельно, молиться… На фотографиях этого периода, которые Мария тоже выложила у себя в ЖЖ, видна какая-то особенная радость.

Я могу только пожелать нам всем, несмотря на всю утопичность такого пожелания, чтобы повесть Марии о том, как воплощаются идеалы древнего монашества в современных монастырях, продавалась в каждой церковной лавке в комплекте с «Лествицей». Пусть человек, который захотел попробовать жить по-монашески, почитает одно, почитает второе и сделает для себя выбор: мне в какое православие, в какое монашество из этих двух?..

Если бы Мария до того, как стала послушницей, прочитала этот рассказ – что было бы тогда? Помог бы он ей избежать ошибки, но все-таки осуществить свое стремление к монашеской жизни? Если хотя бы одному человеку это удастся после прочтения «Исповеди», значит, бомба попала в стену, загородившую от нас свет.

Алена Чепель, главный редактор сайта «Острова»

Исповедь бывшей послушницы

Всегда побаиваются тех, кто жаждет властвовать над душами. Что они делают с телами?

Станислав Ежи Лец

1

На улице было уже почти темно, шел дождь. Я стояла на широком белом подоконнике огромного окна в детской трапезной с тряпкой и средством для мытья стекол в руках, смотрела, как капли воды стекают по стеклу. Невыносимое чувство одиночества сдавливало грудь и очень хотелось плакать. Совсем рядом дети из приюта репетировали песни для спектакля «Золушка», из динамиков гремела музыка, и как-то стыдно и неприлично было разрыдаться посреди этой огромной трапезной, среди незнакомых людей, которым совершенно не было до меня дела.

Все с самого начала было странно и неожиданно. После долгой дороги на машине из Москвы до Малоярославца я была ужасно уставшей и голодной, но в монастыре было время послушаний (то есть рабочее время), и никому не пришло в голову ничего другого, как только – сразу же после доклада о моем приезде игумении – дать мне тряпку и отправить прямо в чем была на послушание со всеми паломниками. Рюкзак, с которым я приехала, отнесли в паломню – небольшой двухэтажный домик на территории монастыря, где останавливались паломники. Там была паломническая трапезная и несколько больших комнат, где вплотную стояли кровати. Меня определили пока туда, хотя я не была паломницей, и благословение Матушки на мое поступление в монастырь было уже получено через отца Афанасия, иеромонаха Оптиной пустыни. Он благословил меня в эту обитель.

Все с самого начала было странно и неожиданно. Невыносимое чувство одиночества сдавливало грудь – и очень хотелось плакать

После окончания послушаний паломницы вместе с матерью Космой – инокиней, которая была старшей в паломническом домике, начали накрывать на чай. Для паломников чай был не просто с хлебом, вареньем и сухарями, как для насельниц монастыря, а как бы поздний ужин, на который в пластмассовых лотках и ведерках приносились остатки еды с дневной сестринской трапезы. Я помогала матери Косме накрывать на стол, и мы разговорились. Это была довольно полная, шустрая и добродушная женщина лет пятидесяти пяти, мне она сразу понравилась. Пока наш ужин грелся в микроволновке, мы разговаривали, и я начала жевать кукурузные хлопья, стоявшие в открытом большом мешке возле стола. Мать Косма, увидев это, пришла в ужас: «Что ты делаешь? Бесы замучают!» Здесь строжайше было запрещено что-либо есть между трапезами.

После чая мать Косма отвела меня наверх, где в большой комнате стояли вплотную около десяти кроватей и несколько тумбочек. Там уже расположились несколько паломниц и стоял громкий храп. Было очень душно, и я выбрала место у окна, чтобы можно было, никому не мешая, приоткрыть форточку. Заснула я сразу, от усталости уже не обращая внимания на храп и духоту.

Утром нас всех разбудили в 7 утра. После завтрака мы уже должны были быть на послушаниях. Был понедельник Страстной седмицы, и все готовились к Пасхе, мыли огромную гостевую трапезную. Распорядок дня для паломников не оставлял никакого свободного времени, общались мы только на послушании, во время уборки. Со мной в один день приехала паломница Екатерина из Обнинска, она была начинающей певицей, пела на праздниках и свадьбах. Сюда она приехала потрудиться во славу Божию и спеть несколько песен на пасхальном концерте. Было видно, что она только недавно пришла к вере и находилась постоянно в каком-то возвышенно-восторженном состоянии. Еще одной паломницей была бабушка лет шестидесяти пяти, Елена Петушкова. Ее благословил на поступление в монастырь ее духовник. Работать ей в таком возрасте было тяжелее, чем нам, но она очень старалась. Раньше она трудилась в храме за свечным ящиком где-то недалеко от Калуги, а теперь хотела стать монахиней. Она очень ждала, когда матушка Николая переведет ее из паломни к сестрам. Елена даже после трудового дня перед сном читала что-нибудь из святых отцов о монашестве, о котором она мечтала уже много лет.

* * *

Сестринская территория начиналась от ворот колокольни и была ограждена от территории приюта и паломни, нам туда ходить не благословлялось. Там я была всего один раз, когда меня послали принести полмешка картошки. Послушница Ирина в греческом апостольнике должна была показать мне, куда идти. С Ириной мне поговорить не удалось, она непрестанно повторяла полушепотом Иисусову молитву, смотря себе по ноги и никак не реагируя на мои слова. Мы пошли с ней на сестринскую территорию, которая начиналась от колокольни и ярусами спускалась вниз, прошли по огородам и саду, который только начинал расцветать, спустились вниз по деревянной лесенке и зашли в сестринскую трапезную. В трапезной никого не было, столы стояли еще не накрытые, сестры в это время были в храме. На оконных стеклах был нарисован орнамент под витражи, через который внутрь проникал мягкий свет и струился по фрескам на стенах. В левом углу была икона Божией Матери в позолоченной ризе, на подоконнике стояли большие золотистые часы. Мы спустились по крутой лестнице вниз. Это были древние подвалы, еще не отремонтированные, с кирпичными сводчатыми стенами и колоннами, местами побеленными краской. Внизу в деревянных отсеках были разложены овощи, на полках стояли ряды банок с соленьями и вареньем. Пахло погребом. Мы набрали картошки, и я понесла ее на детскую кухню в приют, Ирина побрела в храм, низко опустив голову и не переставая шептать молитву.